Громкий звуковой сигнал прервал сообщение. Выражение лица Пат было бесстрастным. Раздался щелчок, затем началось второе сообщение.
— Возьми трубку. Возьми, блядь, трубку, ты, трусливый ублюдок… После всего, что ты со мной сделал, ты ждешь, что я буду защищать тебя перед прессой. Ты ушел после того, как у меня случился выкидыш, ты швырнул меня на эту гребаную лодку, ты трахал каждую девушку, которая двигалась, когда мы были вместе, знает ли драгоценная Робин, что она себе позволяет…
На этот раз гудка не было: Пат нажала рукой на кнопку на телефоне, отключив голосовую почту. Силуэт Литтлджона появился за матовым стеклом двери на лестничную площадку. Дверь открылась.
— Доброе утро, — сказал Страйк.
— Доброе утро, — сказал Литтлджон, глядя на Страйка сквозь тяжелые веки. — Нужно составить отчет по Той Бою.
Страйк молча наблюдал за тем, как Литтлджон достал из ящика папку и добавил в нее несколько листов для заметок. Пат снова начала печатать, покачивая электронную сигарету между зубами, не обращая внимания на обоих мужчин. Когда Литтлджон положил папку в ящик, он повернулся к Страйку и впервые за время их знакомства завязал разговор.
— Думаю, тебе следует знать, что за мной могут следить.
— Следить? — повторил Страйк, подняв брови.
— Да. Я почти уверен, что видел одного и того же парня, наблюдающего за мной с разницей в три дня.
— Есть причины, по которым за тобой кто-то наблюдает?
— Нет, — ответил Литтлджон с оттенком пренебрежения.
— Ничего, что ты мне не говоришь?
— Например? — сказал Литтлджон.
— Жена не планирует разводиться? Кредиторы пытаются тебя разыскать?
— Конечно, нет, — сказал Литтлджон. — Я подумал, что это может быть как-то связано с этим местом.
— Что, с агентством? — спросил Страйк.
— Да… нажил себе несколько врагов, не так ли?
— Да, — сказал Страйк, отпив глоток чая, — но они почти все в тюрьме.
— В прошлом году вы связались с террористами, — сказал Литтлджон.
— Как выглядел человек, наблюдавший за тобой? — спросил Страйк.
— Худой черный парень.
— Тогда, наверное, неонацист, — сказал Страйк, мысленно помечая, что нужно сказать Штырю, что худощавого чернокожего парня нужно заменить.
— Возможно, это пресса, — сказал Литтлджон. — Та история о тебе в Private Eye.
— Думаешь, они приняли тебя за меня, да?
— Нет, — сказал Литтлджон.
— Ну, если ты хочешь подать заявление, потому что боишься…
— Я не боюсь, — отрывисто сказал Литтлджон. — Просто подумал, что ты должен знать.
Когда Страйк не ответил, Литтлджон сказал:
— Может быть, я совершил ошибку.
— Нет, это хорошо, что ты держишь глаза открытыми, — неискренне сказал Страйк. — Дай мне знать, если снова увидишь этого парня.
— Будет сделано.
Литтлджон, не говоря ни слова, вышел из офиса, бросив косой взгляд на Пат, когда проходил мимо нее. Офис-менеджер продолжала решительно смотреть на монитор. Как только шаги Литтлджона стихли, Страйк указал на телефон.
— А много ли их еще?
— Она снова звонила, — сказала Пат, — но опять то же самое. Угрожает, что обратится в прессу со всей своей выдуманной чепухой.
— Откуда ты знаешь, что это выдуманная чепуха? — язвительно спросил Страйк.
— Ты никогда не нападал на нее, я это знаю.
— Ты ничего не знаешь, черт возьми, — раздраженно сказал Страйк, вставая с дивана, чтобы взять на кухне банан, вместо шоколадного печенья, которого ему очень хотелось.
— Может, ты и сварливый, — сказала Пат, нахмурившись, — но я не видела, чтобы ты обхамил женщину.
— Спасибо за вотум доверия, — сказал Страйк. — Не забудь сказать об этом “Мэйл”, когда они будут звонить, и удали эти сообщения.
Прекрасно понимая, что срывает свой гнев на офис-менеджере, он заставил себя сказать,
— Ты права: я никогда не кидал ее и не делал ничего из того, о чем она кричит.
— Она не любит Робин, — сказала Пат, глядя на него, ее темные глаза проницательно блестели за линзами очков для чтения. — Зависть.
— Нет ничего…
— Я знаю это, — сказала Пат. — Она с Райаном, не так ли?
Страйк угрюмо откусил от банана.
— Так что же ты собираешься делать? — спросила Пат.
— Ничего, — сказал Страйк с набитым ртом. — Я не веду переговоров с террористами.
— Хм, — сказала Пат. Она глубоко затянулась электронной сигаретой и заговорила сквозь облако пара. — Нельзя доверять пьющим людям. Никогда не знаешь, что они могут натворить, когда у них отключаются тормоза.
— Я не собираюсь, чтобы меня держали за горло до конца жизни, — сказал Страйк. — У нее было шестнадцать чертовых лет. Хватит.
Выбросив банановую шкурку в мусорное ведро, он направился обратно во внутренний офис.
Переход Шарлотты от доброты к яростным обвинениям и угрозам не стал неожиданностью для Страйка, который годами терпел ее перепады настроения. Умная, веселая и часто очаровательная, Шарлотта была способна и на безмерную злобу, не говоря уже о саморазрушительном безрассудстве, которое заставляло ее по прихоти разрывать отношения или идти на крайний физический риск. Различные психиатры и психотерапевты на протяжении многих лет пытались вписать ее непредсказуемость и несчастье в какую-то четкую медицинскую классификацию. Ей прописывали лекарства, она металась между консультантами, ее помещали в лечебные учреждения, но Страйк знал, что что-то в самой Шарлотте упорно сопротивлялось помощи. Она всегда настаивала на том, что ни медицина, ни психиатрия никогда не помогут и не смогут помочь ей. Только Страйк мог сделать это, твердила она снова и снова: Страйк мог спасти ее от самой себя.
Сам того не осознавая, он сел в кресло Робин вместо своего, лицом к доске, на которой были прикреплены заметки и фотографии, связанные с делом ВГЦ, и задумался о Шарлотте. Он хорошо помнил ночь на барже, принадлежавшей одному из ее друзей, злобную ссору, вспыхнувшую после того, как Шарлотта выпила полторы бутылки вина, и поспешный уход остальных участников вечеринки, оставивших Страйка одного разбираться с Шарлоттой, угрожавшей зарезать себя ножом. Он обезоружил ее физически, в результате чего она поскользнулась и упала на пол. После этого, когда она выходила из себя, она утверждала, что он ее швырнул. Несомненно, если бы он прослушал третье сообщение, его обвинили бы в других нападениях, в неверности и жестокости: по словам Шарлотты, когда она была пьяна или зла, он был чудовищем с беспрецедентным садизмом.
За шесть лет, прошедших с момента окончательного разрыва отношений, Страйк пришел к выводу, что неразрешимая проблема между ними заключалась в том, что они с Шарлоттой никак не могли договориться о том, что такое реальность. Она оспаривала все: время, даты и события, кто что сказал, как начались отношения, были ли они вместе или расстались, когда у него были другие отношения. Он до сих пор не знал, был ли реальным выкидыш, который, по ее словам, случился незадолго до того, как они расстались навсегда: она никогда не показывала ему доказательств беременности, а смещение дат могло свидетельствовать либо о том, что она не была уверена в том, кто является отцом ребенка, либо в том, что все это было воображением. Сегодня, сидя здесь, он спрашивал себя, как он, вся профессиональная жизнь которого была бесконечным поиском истины, мог так долго терпеть все это.
Поморщившись, Страйк снова поднялся на ноги, взял блокнот и ручку и подошел к доске на стене, заставляя себя сосредоточиться, ведь на следующее утро ему предстояло отправиться в тюрьму “Бедфорд”, чтобы допросить Джордана Рини. Его взгляд вернулся к фотографии Шери Гиттинс, чье пребывание на ферме Чепмен совпало с пребыванием Рини в левом столбце. После нескольких минут созерцания ее фотографий он позвал Пат во внутренний кабинет.
— У тебя есть дочь, верно?
— Да, — сказала Пат, нахмурившись.
— Сколько ей лет?
— Какого черта ты меня об этом спрашиваешь? — сказала Пат, ее обезьянье лицо покраснело. Страйк, никогда раньше не видевший, чтобы она краснела, не мог понять, чем вызвана такая странная реакция. Задаваясь вопросом, могла ли она вообразить, что у него были бесчестные замыслы в отношении ее дочери, с которой он никогда не встречался, он сказал:
