— Мне очень жаль, сэр.

— Я сам виноват: взял с собой свидетельство об увольнении… и забыл, что в нем проставлена дата моего рождения. Как по-твоему, Тед, если я выкрашу волосы и поеду в Сент-Луис или Джоплин, меня возьмут? Как ты считаешь?

— Вероятно. — (Я знаю, что у тебя ничего не получилось, Дедуля. Но, по-моему, ты ухитрился попасть во внутренние войска. Но я не могу сказать тебе этого.)

— Я так и сделаю! Но увольнительную оставлю дома.

— Значит, я могу отвезти вас домой? Моя жестянка стоит у клуба.

— Да, думаю, я вернусь домой… на какое-то время.

— А не заглянуть ли нам в «Пасео» и не пропустить по рюмочке?

— Неплохая идея. А это тебя не разорит?

— Вовсе нет.

Лазарус вел машину и помалкивал. Заметив, что старик успокоился, он развернулся, проехал немного на восток от 31-й улицы и остановился.

— Мистер Джонсон, можно я скажу вам кое-что?

— Что? Говори.

— Если вас не возьмут, даже с выкрашенными волосами, советую вам не слишком расстраиваться. Потому что вся эта война — ужасная ошибка.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что сказал. — (Что я могу ему сказать? Чему он поверит? Я не могу совсем ничего не говорить — это же Дедуля, научивший меня стрельбе и еще тысяче разных вещей. Но чему он поверит?) — Эта война никому не принесет пользы; после нее станет еще хуже.

Дедуля посмотрел на него, сдвинув клочковатые брови.

— Тед, ты что, симпатизируешь Германии?

— Нет.

— Может, ты пацифист? А что — может быть, ведь ты никогда не говорил о войне.

— Нет, я не пацифист. И не симпатизирую Германии. Но если мы выиграем эту войну…

— Ты хочешь сказать, когда мы выиграем эту войну!

— Хорошо: когда мы выиграем эту войну, окажется, что на самом деле мы ее проиграли. Мы потеряем все, за что, как мы думали, боролись.

Мистер Джонсон резко изменил тактику.

— Когда ты идешь в армию?

Лазарус помедлил.

— У меня еще есть парочка неотложных дел.

— Я знал, что вы ответите мне именно так, мистер Бронсон. До свидания.

Дедуля повозился с дверной ручкой, ругнулся и вылез из автомобиля.

— Дедуля! То есть я хотел сказать, мистер Джонсон. Позвольте я все-таки довезу вас домой. Пожалуйста!

Дед покосился на Лазаруса через плечо и проговорил:

— Не на твоей жестянке, трусливый засранец. — И быстро зашагал по улице к ближайшей остановке.

Лазарус подождал, пока мистер Джонсон подымется в трамвай, и поехал следом, не желая признать, что отношения с дедом безнадежно испорчены. Он увидел, как старик вышел из трамвая, и уже собрался догнать его и попытаться заговорить снова.

Но что он скажет? Он понимал чувства Дедули, понятно было, почему он так думает. К тому же Лазарус наговорил столько лишнего, что никакой разговор не поможет. И он медленно поехал вдоль 31-й улицы. На Индиана-авеню остановился, купил у газетчика «Звезду», зашел в аптеку, сел возле фонтанчика с содовой, заказал вишневый фосфат и развернул газету.

Но читать не стал, а просто задумался, уставившись в газетный лист. Продавец содовой вытер мраморный прилавок перед ним и выжидательно замер. Лазарус заказал еще один фосфат. Когда это повторилось еще раз, Лазарус попросил разрешения воспользоваться телефоном.

— «Хоум» или Белла?

— «Хоум».

— За сигарным прилавком. Заплатить можно мне.

— Брайан? Это мистер Бронсон. Могу ли я поговорить с твоей матерью?

— Сейчас посмотрю.

Ему ответил голос деда:

— Мистер Бронсон, я удивлен вашей навязчивостью. Чего вы хотите?

— Мистер Джонсон, я могу поговорить с миссис Смит?..

— Нет, не можете.

— …потому что она была очень добра ко мне, я хочу поблагодарить ее и попрощаться.

— Минуточку… — Лазарус услышал, как дед проговорил: — Джордж, уйди отсюда. Брайан, возьми с собой Вуди, закрой дверь и пригляди, чтобы ее не открыли. — Затем голос мистера Джонсона сделался ближе: — Вы слушаете?

— Да, сэр.

— Тогда слушайте внимательно и не перебивайте; повторять я ничего не буду.

— Да, сэр.

— Моя дочь не будет разговаривать с вами ни теперь, ни впредь…

— Она знает, что я звоню? — торопливо спросил Лазарус.

— Заткнитесь! Конечно, знает и сама попросила меня сообщить вам то, что вы только что слышали. Иначе я бы просто не стал разговаривать с вами. Но я хочу добавить кое-что от себя — и не перебивайте! Моя дочь — респектабельная женщина, муж ее откликнулся на зов своей страны. Поэтому не отирайтесь возле нее. Не приходите сюда, иначе я встречу вас с дробовиком. Не звоните. Не ходите в ее церковь. Возможно, вы полагаете, что я не смогу вам этого запретить. Напоминаю: это Канзас-Сити. Здесь за две сломанные руки платят двадцать пять долларов, а за пятьдесят вас без колебаний убьют. Но за полный набор — это когда сперва руки переломают, а потом убьют — полагается скидка. Если вы будете настаивать, учтите: я могу позволить себе потратить шестьдесят два доллара и пятьдесят центов. Вы меня поняли?

— Да.

— А теперь уматывай да побыстрее!

— Подождите! Мистер Джонсон, не верится мне, что вы станете кого-то нанимать, чтобы убить человека…

— Вам лучше не проверять этого.

— …полагаю, вы вполне способны управиться с делом самостоятельно.

Наступила пауза. Затем старик хмыкнул:

— Возможно, вы и правы, — и повесил трубку.

Лазарус уселся в машину и поехал. Миновав церковь, которую посещала его семья, он обнаружил, что правит на запад от Линвудского бульвара. Там он впервые увидел Морин…

И никогда ее больше здесь не увидит.

Никогда! Даже если вернется в прошлое и попытается избежать ошибок, которые допустил, — парадоксов не существует. Его ошибки уже вплелись в неизменную ткань пространства-времени, и все тонкости математики Энди, вся мощь «Доры» не могли этого исправить. На площади Линвуд он остановился возле Бруклин-авеню и подумал о том, что делать дальше.

Поехать на станцию и сесть на первый же поезд до Санта-Фе? Если хоть одна из просьб о помощи дошла через столетия, его подберут в понедельник утром — и война со всеми ее тревогами вновь сделается для него чем-то давним, а Дедуля и Морин забудут о Теде Бронсоне, недолгом знакомце.

Жаль, что у него не хватило времени, чтобы выгравировать последние послания; тем не менее хотя бы одно из них должно было дойти. Если нет, его будут ждать лишь в 1926 году. Но если же ни одно из них все-таки не дошло — а с этой возможностью следовало считаться, ведь он пытался воспользоваться отложенной почтой еще до того, как ее организуют, — тогда придется ждать до 1929 года и явиться на встречу в соответствии с договором. Проблем не будет; на близнецов с Дорой вполне можно положиться.

Но почему же ему так плохо?

Потому что это не его война.

Пройдет достаточно времени, и Дедуля узнает, что предсказание, которое он с презрением отверг, было чистейшей правдой. В свое время Дедуля узнает, что французская благодарность, на которую рассчитывали после лозунга «Лафайет, мы здесь!», была забыта и сменилась припевом «Pas un sou à l’Amerique!»[85]. Британская «благодарность» будет такой же. Между нациями благодарности нет и никогда не было. Это я сочувствую немцам? На кой черт они мне сдались, Дедуля? Нет! Самое сердце немецкого общества разъедает гниль; эта война породит другую, и в ней немцы будут творить зверства в тысячи раз страшнее нынешних: построят газовые камеры, над Европой потянется запах горящей человеческой плоти, запах преднамеренного злодейства, протянувшегося через века…

Но об этом он не сможет рассказать ни Дедуле, ни Морин. Нечего даже пытаться объяснить им, что к чему. Самое лучшее в будущем то, что оно всегда неизвестно. Одна из лучших особенностей Кассандры заключалась в том, что ей никогда не верили.

А потому — разве так уж важно, чтобы два человека, не имевшие никакого представления о том, что известно ему, поняли, почему он счел эту войну бесполезной?