Я отпил воды, вскрыл для Крошки банку консервов (она открывалась ключом; мы избежали участи «Троих в лодке» с их банкой ананасов), велел ей поесть, а потом продолжать обыск. Сам же отправился дальше – найденные баллоны просто подзуживали меня разыскать и скафандры, и унести отсюда ноги, пока не вернулся Черволицый.

Я вскрыл с дюжину дверей быстрее, чем Плотник с Моржом[7] вскрывали раковины, и много чего обнаружил, в том числе и жилые помещения черволицых. Но там я уже не стал задерживаться – этим займется Космический Корпус, когда (и если) прибудет сюда. Я только проверил, нет ли там скафандров.

И, наконец, нашел их – в комнате рядом с нашим узилищем.

До того я обрадовался, увидев Оскара, что чуть его не расцеловал.

– Привет, дружище, – заорал я. – Какая встреча! – И понесся за Крошкой. Ноги опять полетели вперед меня, но я уже внимания не обращал.

Крошка взглянула на меня, когда я ворвался в комнату:

– Я уже собиралась идти за тобой.

– Нашел! Нашел!

– Кого нашел? Материню? – спросила она жадно.

– Да нет же, нет! Я нашел скафандр! И твой, мой! Пошли!

– А-а-а… – она выглядела огорченной, и я даже обиделся. – Здорово, но… надо найти Материню.

Чувство беспредельной усталости охватило меня. У нас появился, хоть и слабый, но все-таки шанс спастись от участи худшей, чем смерть (и это отнюдь не метафора), а она не желает уходить, пока не найдет свое пучеглазое чудовище. Будь это человек – я бы тоже не колебался ни секунды, даже если бы у него изо рта дурно пахло.

Будь это кошка или собака – я поколебался бы, но остался.

Но что мне это пучеглазое? И вообще, я ему обязан только одним, то есть тем, что здорово влип, как еще не влипал никогда в жизни.

Сгрести, что ли, Крошку и сунуть ее в скафандр? Но вместо этого я лишь спросил:

– Ты в своем уме? Мы уходим. Прямо сейчас.

– Мы не уйдем, пока не найдем ее.

– Ну теперь-то уж ясно, что ты не в себе. Мы даже не знаем, здесь ли она… А если мы ее найдем, все равно не сможем взять с собой.

– Сможем!

– Как? Мы ж на Луне, забыла? В безвоздушном пространстве. У тебя, что скафандр для нее припасен?

– Но… – она растерялась, но ненадолго. – Поступай, как знаешь. А я пошла ее искать. Держи, – и она кинула мне консервную банку.

Следовало, разумеется, применить силу, но… издержки воспитания! С детства ведь приучают, что женщину бить нельзя, как бы сильно она этого ни заслуживала. Поэтому, пока я разрывался между здравым смыслом и воспитанием, возможность действовать и вместе с нею Крошка выплыли за дверь. Я просто застонал от беспомощности.

Но тут мое внимание привлек невероятно приятный запах. Крошка ведь сунула мне в руки банку с консервами. То есть, вернее сказать с вареной подметкой в сером соусе, но запах!

Я доедал консервы, осматривая Крошкины трофеи. Моток нейлонового шнура я с удовольствием прицепил рядом с баллонами; у Оскара на поясе висело, правда, пятьдесят футов веревки, но запас карман не оторвет.

Прихватил я и геологический молоток, и пару батарей, которые сгодятся и для нашлемных фар, и для много чего другого.

Больше ничего интересного не попалось, кроме брошюрки с названием «Предварительные данные по селенологии», проспекта урановых рудников и просроченных водительских прав, выданных штатом Юта на имя Тимоти Джонсона. Я узнал на фотографии лицо Тощего. Брошюрки интересные, но сейчас не до лишнего багажа.

Мебель состояла в основном из двух кроватей, изогнутых по очертанию человеческого тела и толсто обитых. Отсюда вывод, что Тощему и Толстяку доводилось путешествовать на этом корабле при изрядных ускорениях.

Подобрав пальцем остатки подливы, я как следует напился, умылся, не жалея воды, потому что мне было без разницы, помрет эта парочка от жажды, или нет, собрал свою добычу и пошел туда, где лежали скафандры.

Войдя туда, я наткнулся на Крошку, повеселевшую и с ломом в руках.

– Я нашла ее!

– Где?

– Пошли, взломаешь дверь, у меня сил не хватает.

Я сложил все барахло подле скафандров и пошел за ней. Она остановилась перед дверной панелью чуть дальше того места по коридору, куда меня завел мой вандализм.

– Здесь?

Я прислушался.

– С чего ты взяла?

– Знаю! Открывай!

Я пожал плечами и размахнулся. Панель с треском выскочила из паза. И всего-то дел.

Посреди комнаты, свернувшись в клубочек, лежало существо. Трудно было сказать, его я видел на пастбище вчера вечером или нет. Плохое освещение, иная обстановка. Но Крошка никаких сомнений не испытывала. С радостным воплем она рванулась вперед, и обе покатились по полу, сцепившись, как два играющих котенка.

Крошка визжала от радости более или менее по-английски. А вот Материня… Я бы не удивился, заговори она по-английски тоже (говорил же Черволицый, да и Крошка упоминала о своих беседах с ней), но тут было совсем другое.

Вы когда-нибудь пересмешника слышали? Он то просто поет, то весело и шумно обращается к Творцу. Пожалуй, бесконечно меняющиеся трели пересмешника ближе всего к речи Материни.

Наконец, они более или менее успокоились, и Крошка сказала:

– Я так рада, Материня, так рада!

Та что-то пропела в ответ.

– Извините, Материня, очень невежливо с моей стороны. Разрешите представить – мой дорогой друг Кип.

И Материня пропела мне:

– Ля, си, до, ре, ми, ре, до, соль.

И я понял:

– Очень рада познакомиться, Кип.

Понял без слов, но так ясно, как будто она говорила по-английски. Причем это вовсе не был полушутливый саморозыгрыш, как, скажем, мои беседы с Оскаром или разговор Крошки с мадам Помпадур; ведь, беседуя с Оскаром, я составляю обе части диалога; просто мое сознание беседует с моим подсознанием, или что-то в этом роде. Но здесь все обстояло иначе. Материня пела мне, а я понимал то, что она пела. Я испытывал удивление, но отнюдь не недоверие. И вообще, при виде радуги не думаешь ведь о законах оптики. Просто вот она, радуга, перед тобой, висит в небе.

И надо было быть последним идиотом, чтобы не понять того, что Материня говорила именно со мной, потому я ее и понял, и понимал каждый раз, потому что когда она обращалась только к Крошке, мне ее речь казалась каким-то чириканием.

Назовите это телепатией, если хотите, вроде бы в университете Дьюка под этим подразумевают кое-что другое. Я ее мыслей читать не мог, да и не думаю, чтобы она могла читать мои. Мы просто беседовали.

Но, хотя и удивленный, я не забывал о правилах хорошего тона. Чувствовал я себя так, как будто мама представляет меня одной из своих старых подруг. Поэтому я поклонился и сказал:

– Мы очень рады, что нашли вас, Материня.

Причем сказал чистейшую и смиренную правду, сразу и безо всяких объяснений поняв, что именно заставило Крошку рискнуть даже новым планом, но не отказываться искать ее – она была «Материня», и все тут!

Крошка имела обыкновение все и вся нарекать кличками и прозвищами, причем не все они, надо сказать, приходились мне по вкусу. Но по поводу «Материни» я и минутного сомнения не испытывал. Материня – это Материня! Подле нее было хорошо, спокойно и уютно. Вроде как знаешь, что если разобьешь коленку и с ревом прибежишь домой, она ее поцелует, смажет йодом и заклеит пластырем, и все будет хорошо. Таким свойством обладают многие няни и учителя… и, к сожалению, его лишены многие матери.

Но у Материни оно было развито так сильно, что даже мысль о Черволицем перестала беспокоить меня. Она с нами, и теперь все пойдет хорошо. Рассуждая логично, я вполне отдавал себе отчет, что она уязвима не менее нашего – я же видел, как ее свалили. Она и меньше, и слабее меня, она не могла сама пилотировать корабль – за нее это делала Крошка. И все это не имело значения.

Мне хотелось к ней на коленки. Но поскольку она маленькая, и коленок у нее нет вообще, я бы с удовольствием положил ее на колени себе.