– Сознания я не теряла – они просто схватили меня и затащили вовнутрь, поэтому время старта мне известно. Принимая за место назначения Луну, что самое вероятное, и, исходя из того, что весь перелет происходит при одном «g», поскольку я не чувствую никаких изменений в своем весе… А ты чувствуешь?

– Вроде нет.

– Вот видишь, а то мое чувство веса может быть нарушено долгим пребыванием на Луне. Итак, если эти предположения верны, продолжительность полета составляет три с половиной часа, а расчетным временем прибытия следует считать 9.30, так что разворот приходится на 7.45, то есть на сейчас.

– Что, разве уже так поздно? – Я посмотрел на часы. – На моих только без четверти два.

– Твои часы показывают время твоего пояса. Мои показывают принятое на Луне гринвичское. Ого! Начинается!

Пол накренился, изогнулся и ушел из-под меня. Голова пошла кругом, внутренности делали сальто-мортале. Потом все успокоилось и головокружение прошло.

– Ты как, в порядке? – спросила Крошка.

Напрягшись, я сфокусировал взгляд.

– Вроде да.

– Их пилот разворачивается быстрее, чем осмеливалась я. Теперь уже совсем все ясно. Мы летим на Луну. Будем там через час сорок пять.

Я все еще до конца не верил.

– Слушай, Крошка. Это что же за корабль, если он способен гнать всю дорогу до Луны при одном «g»? Секретный, что ли? Да и ты-то как очутилась на Луне? И зачем тебе понадобилось красть корабль?

Вздохнув, она заговорила с куклой:

– Любопытный он мальчик, мадам Помпадур. Кип, как же я могу отвечать на три вопроса сразу? Это – летающая тарелка, и…

– Летающая тарелка! Дальше можешь не продолжать!

– Перебивать невежливо. Можешь назвать ее как тебе заблагорассудится, официально установленного термина все равно не существует. По очертаниям она на самом деле больше походит на буханку ржаного, такой приплюснутый у полюсов сфероид, то есть форма, определяемая…

– Я знаю, что такое приплюснутый сфероид, – отрезал я. Я устал и изрядно расстроился, на что имелось достаточно причин: и барахливший холодильник, попортивший мне пару хороших брюк, и удар, полученный в спину, когда я из благородных побуждений по-рыцарски бросился вперед, не говоря уже о Тузе. А что касается гениальных девчонок, то я начинал приходить к выводу, что свою гениальность им лучше бы держать в кармане.

– Нечего рычать, – сказала она укоризненно. – Я знаю, что за летающие тарелки принимали все, что угодно, от метеозондов до уличных фонарей. Но, исходя из принципов бритвы Оккама, я пришла к твердому убеждению, что…

– Чьей, чьей бритвы?

– Оккама. Принцип ограничения количества возможных гипотез. Ты что, с логикой не знаком?

– Да не очень-то.

– Ну, видишь ли, я пришла к заключению, что в каждом пятисотом случае наблюдения «летающей тарелки» речь шла об одном из кораблей, на борту которых мы сейчас находимся. Все сходится. Что же до причин моего пребывания на Луне… – Она сделала паузу и усмехнулась. – Видишь ли, я изрядная язва.

Оспаривать это заявление я не стал.

– Давным-давно, когда папа был еще мальчишкой, Хейденский планетарий стал записывать желающих лететь на Луну. Так, очередной рекламный трюк, вроде того недавнего дурацкого конкурса на лучшую рекламу мыла, но папа взял и записался. И вот, годы спустя, действительно начались туристские поездки на Луну, и, естественно, планетарий передал этот список фирме «Америкен экспресс», а «Америкен экспресс» известил всех, кого мог по этому списку найти, что им продадут туры вне очереди.

– Стало быть, отец взял тебя с собой на Луну?

– Господь с тобой, конечно, нет! Папа записался еще мальчишкой. А сейчас он чуть не самая большая шишка в Институте новейших исследований и времени на подобные развлечения у него нет. А мама не полетела бы ни за какие коврижки. Вот я и решила, что полечу. Папа сказал: «Нет», а мама сказала: «Господи, ни в коем случае»…

Вот я и полетела. Я, знаешь, могу стать ужасно въедливой, если захочу, – гордо заявила Крошка. – Папочка говорит, что я – аморальная маленькая стервоза.

– И что же, по-твоему, он прав?

– А то нет! Папа-то меня понимает, это мама только всплескивает руками и жалуется, что не может со мной справиться. Две недели я всех допекала по первому разряду и вообще была невыносимой, пока папа не взмолился: «Да дайте ей лететь, ради всего святого, может, нам хоть страховка от нее достанется!» Вот я и отправилась.

– И все-таки неясно, как ты очутилась здесь.

– А, здесь… Я, видишь ли, сунула нос, куда нельзя, делая именно то, что нам делать не разрешили. Я всегда шатаюсь по сторонам, это очень развивает. Вот они меня и схватили. Им, конечно, отец нужен, а не я, но они надеются его на меня выменять. Допустить этого я не могла, вот и смылась.

– Убийца дворецкий, – пробормотал я.

– То есть?

– Дыр в твоем рассказе, как в последней главе детектива.

– Ну, ты уж мне поверь, дело-то… О, черт, опять начинается!

– То есть?

Освещение из белого стало вдруг голубым. Ламп не было, светился весь потолок. Я попытался подняться на ноги и… не смог. Чувствовал я себя таким измотанным, как будто только что закончил кросс по пересеченной местности. Сил хватало только дышать. Я обмяк, как мокрая веревка.

Крошка с усилием пыталась что-то сказать мне:

– Когда они за нами… придут… ты не… сопротивляйся… самое главное…

Голубой свет снова сменился белым, узкая стена поехала в сторону.

На лице Крошки появилось испуганное выражение, но она продолжала с трудом:

– Самое главное… не зли… его.

Вошли двое, отпихнули Крошку, связали мне ремнями запястья и щиколотки, еще одним ремнем прихватили руки к телу. Я начал приходить в себя, но медленно; сил не хватило бы и марку лизнуть. Я жаждал размозжить им черепа, но шансов на это было не больше, чем у бабочки спереть со стойки бара колокольчик. Они понесли меня.

Я запротестовал:

– Слушайте, вы, куда вы меня тащите? Да какого черта, вы в своем уме? Да я вас засажу, я…

– Заткнись, – ответил один из них. Тощий такой, коротышка, лет пятидесяти, а то и больше, которому, видно, ни разу в жизни не довелось улыбнуться. Второй был потолще и помоложе, с капризным детским ртом и с ямочкой на подбородке. Он, похоже, не прочь был посмеяться, когда не волновался. Но сейчас он выглядел весьма издерганным.

– Попадем мы из-за него в беду, Тим, ей-богу, попадем. За борт его надо, обоих их за борт надо, а ему потом скажем, что несчастный случай. Скажем, что вылезли и пытались удрать через люк. Он же все рав…

– Заткнись, – ответил Тим тем же тоном и добавил: – Хочешь его и впрямь разозлить? Космоса пожевать хочешь?

– Но…

– Заткнись.

Изогнутым коридором они затащили меня в какое-то помещение и швырнули на пол.

Лежал я лицом кверху, но не сразу сообразил, что нахожусь в рубке. Уж больно она не была похожа на творение человеческих рук, потому что им и не была. А потом я увидел его.

Крошка могла бы меня и не предупреждать: кто ж такого злить захочет?

Тощий подонок был свиреп и опасен, толстячок – подл и смертоносен, но по сравнению с ним они просто херувимы. Вернись ко мне силы, я не задумываясь полез бы в драку с теми двумя, я ни одного человека не испугаюсь, если только уж силы будут слишком неравны. Но с ним…

И не в этом дело, что он – не человек. Слоны ведь тоже не люди, а все равно симпатичны. Он–то больше на человека был похож, чем слон, но легче от этого не становилось – я о том, что стоял он прямо, с одной стороны у него были ноги, а с другой – голова. Ростом он не превышал пяти футов, но, все равно, казался выше нас, как человек кажется выше лошади. Туловище той же длины, что и у меня, а приземистым его делали похожие на короткие и толстые тумбы ноги.

Когда он стоял на месте, наружу выдвигалась третья нога – или хвост? – на которую он опирался, превращаясь в подобие треножника. Ему не приходилось садиться, чтобы отдохнуть, да он и вряд ли сумел бы.