Ермак повеселел и встречал казаков шутливо:

– Сказывали, в Сибири зима тринадцать месяцев, да не выдержала, сдала. Эх, пора!

Пока скованная морозами река дремала, казаки поставили малые струги на полозья, нагрузили их пушками, зельем, всяким запасом и по насту двинулись к Жаровле-речке. Многие грузы клали на слеги и волочили.

Впереди шел Хантазей. Он пел, а глаза были полны грусти.

Звонкие мартовские дали отзывались голосистым эхом. На севере синела гора Благодать. По сторонам шли увалы, с них шумели вешние воды. Ночью в черном небе пламенели яркие звезды, пощипывал мороз. Грелись у костров. Вдоль волока продувал холодный ветер, но из тайги шли неясные волнующие шумы. Всем своим чутьем казаки ощущали великое пробуждение в природе: в темной бездне неба по-иному ходили облака, легкие, ласковые, в крутых горах ревели сохатые.

Устюженский плотник Пимен, сухопарый мужик с длинными руками, признался Ермаку:

– Если бы ты знал, батько, что творится на душе: каждую весну тревожусь, как старый гусь на перелете, поминаю молодость. Одного жалкую – экие струги кинули у Кокуй-городка, на век ладили.

Глядя на его сильные, проворные руки, атаман улыбнулся:

– Верно. Такие ладьи, всю Волгу проплыви, не встретишь! Но не дотащить их, да и на Жаровле на первое встретят Жмели. Будем живы, этакими удачливыми руками лучшие сладишь…

На яркой зорьке на вершине лиственницы встрепенулась синичка, встряхнулась, разбрызгала серебристые искорки утреннего инея и запела. С ветки на ветку поднялась и, будь здоров, вспорхнула и потонула в сиянии утра.

– Вот она веснянка-вестница! Теперь близко весна, ой и близко! – вздохнул плотник Пимен и передал свою радость Ермаку. – Батька, спешить надо…

Спешили, надрывались из последних сил. Снег сходил. Загомонили ручьи, полозья чиркали о талую землю. Туманы поднимались над понизью, а с казачьих лиц лился пот.

– Гляди-ка, браты, у меня из голенищ пар хлещет! – блестя озорными глазами, пошутковал Охменя.

Тянули до упаду, и все окликали вогула:

– Хантазей, где ж твоя пьяная река, гулящая вода?

– Рядом: одна ночь – и Жаровля!

На последнем ночлеге, чуть только блеснули багровые проблески, в темной чаще раздалось таинственное глуховатое бормотанье: «Чу-фы-ш-ш-ш… Кок-кок… Кок-кок…»

Сразу все оживилось.

– Браты, косачи заиграли!

Ох, тяжел и труден последний путь! Рвались тяжи, полозья засасывало в болото. От надсады и нетерпения казаки яростно ругались.

И вдруг сразу распахнулся яр. Под ним, ломая ледяной покров, разлилась река.

– Жаровля! – облегченно вздохнули дружинники.

Савва скинул шапку, перекрестился:

– Ну, теперь, браты, плыть и плыть по стремнине до самого Лукоморья.

Хорошо и весело стало на душе! Весенняя Жаровля тешила ее звоном в лесу, в еланях, в болотинах, на пойме. А тут, словно заждались, вдруг на север двинулись шумные перелетные стаи. Стон и журчанье лилось с мирного теплого неба: курлыкая, спешили в дивное Лукоморье журавлиные косяки. Как легкие далекие парусники в синем океан-море, величественно плыли на своих белоснежных крыльях лебеди.

Пришел песенный час в этот суровый край – все пело: и оживший лес, и талая, налитая соками жизни земля, и ручьи, и птицы, и сам чистый, прозрачный, искрящийся воздух!

Перевал давно остался позади. В легком мареве все еще синел Урал-Камень, а впереди ждала быстрая путь-дорога по шалой воде.

Казаки спустили свои малые плоскодонки; бурная вешняя вода подхватила их и понесла на восток. Ну, как тут не запеть, если сердце жаждет радости. Ермак взмахнул рукой, и на ертаульном судне взвилась песня, поплыла над рекой, над лесами, над затонами:

И впрямь, в тихой заводи, трепеща крыльями, кружились в брачном танце лебедь с лебедушкой. У берегов билась рыба, плескалась, сверкала, ярая вода затягивала на отмели икру.

Река набирала силу. Любо плыть по сильной гулевой воде! Берега были тихи и пустынны. Зацвели вербы.

Казаки перекликались, просилось им на сердце заветное:

«Здравствуй, весна… Здравствуй, сибирская сторонушка! А на Руси березол[8], давно пасечники выставили из омшанников на солнышко ульи, окуривают пчелок. Ох, и веселая пора, молодость кружит девичьими хороводами, играет в горелки! А тут? Эх, Журавлик – шалая вода, неси вперед, неси к свет-солнышку, на широкий простор!»

По вешнему быстрому Журавлику сплыли дружинники в Баранчу, а по ней спустились до Тагил-реки. На берегах золотился песок, а над водами поднимались корабельные жаровые сосны. Ермак позвал Пимена:

– Гляди, сколь звонок лес! Клич плотников, строй струги.

– Ох, батька, поверишь ли, сердце сомлело от радости, – с готовностью отозвался устюжанин. – Не струги, а лебедей белогрудых слажу.

Не откладывая, он собрал десятка два плотников, и застучали топоры. Все войско впряглось в работу: валили лес, тесали, тащили на берег, где Пимен по-хозяйски покрикивал:

– Круче, круче поворачивайся!

На устье Ермак облюбовал холм, и тут казаки стали ставить Новый городок.

– И к чему он нам, если плывем дале? – удивился поп Савва.

Атаман ухмыльнулся в курчавую бороду:

– В молитве и сказаниях силен ты, а в походе дите. Не на гульбу идем, и враг неведом. При неудаче и удаче городок сгодится.

Иванко Кольцо тряхнул кудрями и сказал на это:

– А мы дуром, батько, Сибирь возьмем!

– Головы казачьи поберечь надо, Иванушка. Без казаков далеко ли уйдешь?

Савва подумал: «Ходит Ермак тяжкой поступью, шаг надежный. Ступит – не отдаст землицу. Ходун русский!»

Впереди, на востоке, текла Тагил-река, позади, на западе, в синеве растаял Урал-Камень. Савва вздохнул: «Придется ли вернуться на Русь? Кто знает?»

Хороша река, раздольна – веселая весенняя дорожка! Куда девались долгие черные ночи? Весенние дни – теплые, радостные и светлые. Вот уже давно погас закат, а леса и берега реки, чудится, затканы серебристой дымкой. Близится полночь, а призрачный свет не хочет уступать темноте. Так до полуночи и царит кругом светлый тихий сумрак. Леса, дремучие, смолистые, стрелой вздымаются ввысь. Не знают тут боры-беломшанники топора. Не шелохнутся сосны, не пробежит ветерок, не тряхнет веткой. На быстрой воде поблескивает рябь, слышны изредка всплески, на отмелях и переборах играет молодой окунь. На розовой зорьке к водопою из лесов выходят оленьи стада.

Зацвела черемуха, зазеленели приветливые елани, по которым бродят и копаются, добывая корешки для очищения желудка, медведи.

Солнечная, радостная Тагил-река! Струги плыли по течению, и не было больших печалей. По-прежнему шли безлюдные берега. Изредка встречались мирные кочевники. Завидя рать, угоняли стада в урманы. Ни стрел не пускали, ни крика, ни угроз. По укромным местам тормовали[9] вогулы. Добродушным взглядом они встречали казаков, отдавали рыбу, убитого зверя и радовались старому кафтану. Ермак накрепко запретил обижать кочевников. При виде их Хантазей выходил на берег. Неторопко, легкой походкой подходил к рыбарям и приветствовал:

– Пайся, пайся, рума ойка!

И вогулы, становились ласковыми, разговорчивыми.

– Холосо, очень холосо. Тура близко! – оповестил Ермака проводник.

А на заре, когда над лесом догорала последняя звезда, из чащобы на берег вышел древний русский дед, с лиловым носом, с охваченной желтизною бородищей и морщинами вокруг живых, умных глаз. Он смахнул лисью шапку и низко поклонился стругам: