Река, постепенно мелея, незаметно превратилась в узкий ручеек. Задули холодные ветры. Хантазей подставил лицо ветру, принюхался и сказал Ермаку:

– Батырь, зима с Тельпоз-Иес летит. Вот-вот падет снег.

И верно, скоро замелькали снежинки. Атаман спросил вогулича:

– А где Тагил-река? Не соврал?

Хантазей спокойно ответил:

– Тагил скоро, но надо идти без лодка.

Ермак обдумывал… Ветер рвал и метал. Густел снег, струги стояли на темной воде.

«Ожидать зиму у волока придется!» – решил Ермак и повелел созвать казачий круг.

Гамно, буйно шел совет. Кричали казаки разное. Одни звали:

– Чего ждать? Обгоним зиму! В Сибирь. На Туре хлебно, зимовья готовые…

Другие утверждали:

– Сибирцы хлеба не сеют. Что там нас ждет – неведомо. Допустим, и волок осилим, а дале что? Сибирские реки замерзли, как поплывешь?

Третьи насмехались:

– Зимовье ставить удумали! Сылву забыли! Хватит с нас! Вертай назад!

Все поглядывали на Ермака, ждали его слова, а он молчал. Иван Кольцо притих, знал, испытывает батька дружину, кто куда тянет? Сдержанно вели себя и другие атаманы, думали: «Впереди – тьма, и позади беда. О чем гадать?»

И тут сорвался Дударек, закричал бараном:

– Не пойду в Сибирь, и тут не зимовать. Голы, босы, пузо от нечисти расчесали. Ин, сыплет белая гибель! Завел нас вогулич на смерть. Дай смахну башку гаду! – Он выхватил из ножен саблю, но поднять ее не успел. Ермак схватил его за грудь так, что у Дударька дух захватило.

– Крови захотел? За честный труд вогулича рубить? – тихо, но угрожающе спросил Ермак. – Кричишь – голы, босы… А мы все не в трудах живем, не из одного котла нужду хлебаем?..

– Не хочу погибать! Помирай сам, – словно огнем охваченный, кричал Дударек, злобно оскалив зубы.

– Э-вон куда метнул. Ну…

Ермак кулаком саданул горлопана в грудь. Тот, корчась, попятился назад и пал на землю. Завопил:

– Братцы, что это?..

Никто не шевельнулся, не сказал слова в защиту Дударька.

– Гляди, другой раз не верещи! Удумаешь мутить, пеняй на себя. Губить войско не дам. – Ермак возвысил голос: – Браты, идет зима, отступать нам негоже. Еще шаг, и мы на волоке, а там Сибирь. Чую, на верном пути стоим. Вон мысок, за ним падает ручьишко Кокуй. Тут и поставим город. Что скажете, браты?

– Любо, батько! Переждем тут до весны!

Иван Кольцо скинул шапку, тряхнул кудрями:

– Верим, батька, как сказал. И я чую – верная тут дорога! На случай пошлем дозор. Пусть Хантазей ведет до Тагил-реки.

– Пусть ведет! А городок тут ставить! – заорали сотни глоток.

– Ставить тут! – подхватили другие.

Стало смеркаться. Дударек подошел к огнищу, у которого сидел Хантазей:

– Прости, погорячился малость, – виновато сказал он вогуличу.

Проводник встрепенулся, незлобиво посмотрел на казака доверчивыми глазами и ответил:

– Мал-мало забыл. Холосо жить будем. Тут кругом наши, рыба будет, зверь есть. Ух, сибко жить будем…

Он улыбнулся казаку и протянул к огню руки.

Дозор, высланный на переволоку, подтвердил слова Хантазея: Тагилка-река близка. При устье Кокуя-речки казаки вырыли рвы, насыпали валы и срубили избы. Городище обнесли тыном. Разгрузили струги, добро заботливо положили в амбарушки, а ладьи вытащили на берег и поставили на катки.

По-хозяйски расположились на зимовку в Кокуй-городке. Ветер намел глубокие сугробы, и все замерло. Земля лежала дикая, лесная и безлюдная, но Хантазей уверял:

– Есть тут охотники и рыбаки, но хоронятся в чаще, боятся!

Ермак заявил:

– Зря боятся: никто не тронет, а кто обидит, тому не сдобровать.

Вогул тяжело вздохнул:

– Ох, батырь, не скоро верить будут…

Солнце в полдень висело вровень с сугробом, не грело, и рано угасала вечерняя заря, а ночи тянулись долгие. Тишина глубокая лежала над миром. Нарушал ее вой пурги, а днем – карканье голодных ворон. В трещинах приречных скал замерзла вода и гулко рвала камни. Раскатистый гул шел по реке, откликался эхом в лесах, но не разбудил медведей в берлогах. В полночь играли цветистые всполохи, и донцам казалось это дивным и устрашающим. В первый раз Ильин прибежал и завопил:

– Казачество, светопреставление начинается. Сейчас ангелы слетят!

Ермак захохотал:

– Эх ты, башка! Ну, коли слетят, тебя архангелом поп поставит над ними.

– Рылом не вышел, – пробасил Савва. – Сей хват их в первом царевом кабаке споит.

– Нам ангелы не ко времени, – сказал Гроза. – Нам баб сюда, казаки по женкам стосковались. Все помыслы их о бабах. И словеса, и сны полны бабами, ангелы же бесплотны!

– Свят, свят! – истово закрестился Савва. – Что за блудодей! Что за богохульник! Сейчас пост сплошной, а заговорил о скоромном. Эхх! – У Саввы в глазах блеснули шальные искорки.

– Ни крестом, ни перстом прельстительных мыслей не прогонишь, поп! Ох, милые! – вздохнул Иван Кольцо и взглянул на атамана. Крепкий, жилистый, тот держался спокойно.

– На лед казакам выбегать – бороться, играть, гонять кубари! – властно сказал Ермак.

Утром он обошел избы, землянки и выгнал всех на Серебрянку, а сам с высокого берега следил за игрищем. Трое казаков с ременными бичами бегали по льду и хлестко стегали кубари[2], отчего они бешено вертелись. Охваченные азартом, сбившиеся в большой круг, казаки подзадоривали игроков:

– Ихх, хлеще бей, провора! Ишь, загудел!..

Лед звенел под быстро вращающимся кубарем. Казаки неутомимо бегали по реке. Тот, чей кубарь валился набок, под улюлюканье и гогот ватаги выходил из игры.

Ермак не утерпел и бросился в круг. Он перехватил у побежденного бич, подкинул кубарь; едва тот коснулся льда, оглушительно щелкнул ремнем и стал азартно его стегать. Кубарь с визгом завертелся, стремительно наскакивал на соседние кубари, сбивал их и, весело повизгивая, бегал по льду.

Громоздкий и тяжелый с виду, атаман вдруг оказался легким и проворным в игре. Он прыгал и вертелся бесом, весь устремлялся вперед, и от посылаемой его бичом страшной силы кубарь выл и шел напролом.

– Ай да батька! Сам кубарь ладный! – любовались атаманом казаки.

Лицо у Ермака горело, ослепительно сверкали белые широкие зубы, каждый мускул играл в его теле. Одетый в короткий тогилей, он носился по ледяному простору, подзадориваемый дружными криками казаков. При каждом ловком ударе они ревели сильнее, оглушая побежденных.

Ермак по-молодому озорно вскинул голову, пощелкал по-цыгански бичом и в последний раз запустил свой кубарь…

Тут к нему сбежались все казаки, все друзья-товарищи по рыцарству, и, схватив его, высоко на руках понесли на яр, в Кокуй-городок. В обвеянных морозным ветром крепких телах горячая кровь все еще не могла угомониться, и сила искала выхода. Выбежали вперед плясуны, и пошла веселая потеха. Заиграли рожечники, дудочники, зачастил барабан, а песенники подхватили:

Ой, жги-жги, говори…

Надвинулись сумерки. Луна выкатилась из-за тайги и зеленоватым оком глянула на казацкое игрище, на заснеженные избы и заплоты Кокуй-городка. Вскоре в замерзших оконцах, затянутых пузырями, замелькали огоньки, и над казацким становищем приятно запахло дымком.

– Эх, браты, радостна на товаристве жизнь, – разминая плечи, сказал Ермак. – Не унывай – завтра на охоту, на рыбные тони двинемся. Всласть наработаемся, всласть и потешимся!..

Хантазей водил казаков на охоту. Знал он сибирские чащобы, как родное стойбище. По следу шел спокойно и находил, где таится зверь. Били казаки сохатого, лис, соболя и зайцев. Ходили на медведя – поднимали из берлоги и укладывали лесного хозяина рогатиной да острым ножом.

В один из искристых морозных дней вогулич примчал на лыжах веселый и закричал:

– Батырь, холосо, сибко холосо. В лесу есть пауль[3] – один, два, три. Можно рыбы взять, олешек. Жить будем!