На голове идола остроконечная шапка из красного сукна. Одет Чохрынь-Ойка в облезлый лисий. мех.

– Я тебе черный соболь добуду, – пообещал Хантазей, – ты только помоги русским.

Савва стоял у палатки и все слышал. Стало смешно и обидно. Так и хотелось ворваться и побить Хантазея, отобрать его идолов и растоптать, но отчего-то вдруг стало жалко вогула. Тихий и услужливый, он всегда робко улыбается, и когда поп спрашивает его: «Ну как, Хантазей, живешь?» – вогул отвечает: «Холосо… Очень холосо…»

– Вот и теперь слышит Савва слова горячей молитвы Хантазея:

– Чохрынь-Ойка и ты, Никола, сделайте так, чтобы ни один волос не упал с головы батыря. И попа русского не забудь. Он добрый и храбрый воин. Пусть долго живет. Помоги ему на охоте. И кормщика Пимена не забудь, без него струги не послусаются… Ай-яй, Чохлынь-Ойка, худо будет, если обманесь, опять буду бить…

Хочется Хантазею немного погрозить и Николе, но неудобно. Кто его знает: может быть, русский святой обидится?

Савва улыбнулся, махнул рукой. Его внимание отвлекли лебеди. Они проплыли высоко в небе, как сказочное видение. Вспомнилась Русь, родная речка и тропка к родничку, у которого склонились и ласково лепечут белоствольные березки, нежные, духмяные и светлые. От них на сердце радость.

«И как мало надо русскому человеку – краюшек родной землицы и благостный труд на ней!» – подумал он.

Жил Савва словно перекати-поле. Буйствовал с повольниками на Волге, а сейчас что случилось? Словно прирос к ермаковскому воинству. Много осталось позади: и Сылва-река, и Серебрянка, и Тура, и Епанчин-городок, и Тархан-Калла, и Бабасанские юрты! Много пройдено! И все вместе с Ермаком.

Шли за ним потому, что видели: крепко верит он в свое дело и знает, куда ведет казаков и камских солеваров, потому и зажигал он всех своей верой. Откуда же эта его вера и эта его сила? Народ родил их. Тот народ, что исстрадался под татарским игом и не хочет больше терпеть набеги кровавых хищников. Народ поручил Ермаку и его дружине защиту своей жизни и своей чести. Не будь такого – не было бы в казацком войске силы, были бы казаки тогда разбойничьей ватагой, а не воинством за правду.

Поп вздохнул и оглянулся на стан. Сильно одолевали комары и гнус. Их не было только у дымных костров, над которыми в черных котлах варилась душистая уха. Казаки сидели подле огней, под прозрачной кисеей голубоватого дымка и мирно гуторили. Над рекой, талами и камышами простирался безмятежный покой. Многие повольники лежали чуть поодаль от костров. Приятно было растянуться среди душистых трав, внимать голосу птиц, тихому шуршанью камышей и другим, еле уловимым, шорохам, наполняющим лесную чащу.

Паруса бессильно опустили крылья над Тоболом. У самого берега, среди кувшинок, играла и билась рыба, всплывала вдруг черная щучья спина и виделась на миг зубастая пасть, хватавшая лягушку или рыбу. Савву взволновала охотничья страсть. Он ринулся было к реке… Но заиграли горны: батька вызывал воинов на круг.

Загребая грузными сапогами, раздосадованный Савва пошел на сбор.

Среди дружины, поблескивая панцирем, на пне стоял Ермак и пристальным взором оглядывал воинство.

– Браты! – заговорил атаман. – Предстоит нам ныне не только лихость и умение свое показать, а и выдержать великий искус: терпением обзавестись! Все на нас падет, всякие лишения придут, а идти надо все вперед и вперед. Таков наш самый верный путь! И тут, чтобы одолеть врагов, должны мы быть прилежны и в строгом послушании. Трудно будет видеть врага, идти под его стрелами и скрепя сердце, притушив пламень в груди, продолжать дорогу, будто не слыша его озорных криков. Да, нужно это! Знаю я, браты, это потруднее, чем саблей кромсать, но такими быть должны в этом подвиге нашем! Слыхали, чай, вы добрую старинную сказку об Иванушке – русском молодце, и о том, как добывал он злат-цвет. Все поборол он, а самое главное впереди ждало. Надо было идти ему среди чудовищ, нечисти всякой, слышать за собой змеиное шипение и не оглянуться назад, не дрогнуть.

– Ты это к чему притчу, батька, сказываешь? – уставился в атамана чубатый казак с посеченной щекой. – Аль запугать удумал?

– Тебя не запугаешь, Алешка, ни лешим, ни оборотнем! – улыбаясь, отозвался Ермак. – О том весь Дон знает, а ныне и Волга и Кама-река!

Казаку лестно стало от доброго слова. Он оглянулся и повел рукой.

– Да тут, батько, все такие. Из одного лукошка сеяны!

Ермак прищурил глаза и подхватил весело:

– Выходит, один к одному – семячко к семячку: крупны, сильны и каждое для жизни!

Гул одобрения прокатился среди дружины!

Ермак вскинул голову и продолжал:

– Слово мое, браты, к делу. Дознался я, что на Долгом Яру опять нас ждут татары. Яр – высокий и впрямь долгий, не мало тревоги его миновать…

– Батько, дай после Бабасана отдышаться! – выкрикнул кто-то в толпе.

– Тишь-ко! – приглушили другие. – Сказывай, атаман.

– Нельзя медлить и часа, браты. Внезапность уже полдела. Перед нами одна дорожка – на Иртыш. Надо прорваться, браты! Пусть осыпают нас стрелами, а мы мимо, как птицы! Зелье беречь, терпеньем запастись. Плыть с песней, казаки! А сейчас к артельным котлам, набирайся сил – и на струги! Плыть, братцы, плыть, мимо ворога, с песней!

– Постараемся, батько! – ответила дружно громада.

– В добрый час, браты! – поклонился дружине Ермак и сошел с мшистого пня.

Над глушицей вился сизый дымок. У костров казаки хлебали, обжигаясь, горячее варево.

В полдень кормщик Пимен махнул шапкой, и вмиг на мачтах взвились и забелели паруса. Береговой ветер надул их, и они упругой грудью двинулись по течению. Под веслами заплескалась волна. И над рекой, над лесами раздалась удалая песня. Вспоминалось в ней о Волге:

Атаман снова впереди всех, смотрит вдаль, а голос его рокотом катится по реке. Поют все лихо, весело. Хантазей и тот подпевает. Время от времени он утирает пот и вздыхает:

– Холосый песня, очень!

В лад песне ударили в барабаны, зазвучали сиповки, серебристыми переливами голосисто заиграли трубачи.

Словно на светлый праздник торопилось войско. Кончило одну песню, завело другую – о казачьей славе.

Струги шли у левого лугового берега, покрытого таволгой и густой высокой травой. Справа навстречу выплывал темный Длинный Яр.

– Ну-ка, песельники, громче! – гаркнул Ермак.

Заливисто, протяжно до этого стлались по Тоболу душевные казачьи песни, теперь же торжественность и величавость их вдруг сменились бойкостью, слова рассыпались мелким цветным бисером.

Вот и крутые глинистые обрывы, а на них темным-темно от всадников. Сгрудились стеной, и луки наготове. Доносится и волнует сердце чужое разноголосье.

– Словно вороны слетелись на добычу! – с ненавистью вымолвил Ильин. – Из пушечки бы пальнуть!

– Гляди, гляди! – закричали дружинники, и все взглянули влево. Там, над зелеными зарослями таволги, над травами, плыла хоругвь с образом Христа. Невольно глаза пробежали по стругам – среди развевающихся знамен и хоругвей знакомой не отыскалось.

– Наш Спас оберегать дружину вознесся! – удивленно перекликались казаки. И впрямь, со стругов казалось, что хоругвь трепещет и движется сама по воздуху.

Громче загремели трубы, заглушая визг стрел, которые косым дождем посыпались с крутоярья. Татарская конница, не боясь больше огненного боя, живой лавой нависла на береговом гребне, озаренном солнцем. На статном коне вылетел Маметкул и, подняв на дыбы ретивого, закричал по-татарски:

– Иди в плен или смерть! Эй, рус, на каждого тысяча стрел!