И класс поддержал его:

— Пусть Тишка встанет.

Мария Прокопьевна уступила им.

А теперь, вспоминая, улыбалась…

17

Тишка замер. Куковала кукушка. Это среди зимы-то! Она сидела то ли на крыше Серёжкина дома, то ли в липах, что росли в палисаднике.

— Кукушка, кукушка, — замирая, спросил Тишка, — сколько я годов проживу?

Кукушка с хрипотцой прокуковала всего два раза.

«Да не может быть, — вспотел Тишка. — Что я, до одиннадцати лет только и доживу?»

Он спустился под горку и повернул на тропу-прямушку.

Вода, совсем недавно поднимавшаяся из проруби, убралась, и только наледь, расползшаяся ноздреватым напаем во всю ширь реки, свидетельствовала о недавней оттепели.

Снег резал глаза своей белизной.

Тишка поднялся на взгорок, и в липах снова закуковала кукушка.

«Да не может быть… Они же улетают на юг, — удивился Тишка и всё же снова спросил: — Кукушка, кукушка, сколько годов я проживу?»

Кукушка заржала лошадью. Тишка невольно оглянулся назад. Дорога была безлюдна, и лошадей на ней тоже не было. Почти по всей деревне топились печи. Над крышами седыми жгутами мёрз неподвижный дым. Берёзы у Тишкина дома заиндевело искрились от солнца, которое высвечивало их сбоку.

Лошадь в липах всхрапнула, и Тишка, вглядевшись, увидел сойку-пересмешницу. Она, вытягивая шею, издавала звуки, напоминающие ржанье коня.

Тишка прикрикнул на неё, сойка взнялась с липы, осыпая с сучьев пыльную изморозь, и полетела, взмахивая обворожительно нарядными крыльями, в деревню, и уже с горы, издали, прилетел к Серёжкиному дому тоскливый голос кукушки.

«Всё Полежаево перебулгачит, — подумал Тишка. — Старухи скажут, светопреставление началось».

Но светопреставление началось в Полежаеве не из-за сойки. Серёжка Дресвянин сообщил, что Люська Киселёва напечатала в школьной стенгазете стихи.

— Люська? Стихи? — Тишка, расстегнувший на пальто верхнюю пуговицу, об остальных и думать забыл. — Да не может быть!

— Всё может, — сказал Серёжка и наморщил лоб, припоминая стихотворные строчки. — «Мне бы только переплыть океан…» та-та-та-та… Чего-то там… «Я бы спасла вас… Корвалан»…

— О Корвалане? — задохнулся завистью Тишка.

— В том-то и дело, о Корвалане… Даже Петя-Трёшник хвалил… И на самом деле складно написано.

Да-а, вот это Люська… Оказывается, и действительно Агния Барто растёт, поэтесса.

Тишка не дал Серёге даже позавтракать:

— Собирайся. Пойдём стенгазету читать!

— Да я же что? Я заголовки вчера рисовал, поэтому все заметки знаю.

Тишка сам ему и пальто притащил, достал с печи валенки.

— Пойдём, пойдём…

Серёгу долго упрашивать не надо — верный товарищ. Ноги в валенки сунул, нахлобучил на голову шапку, руками нырнул в рукава пальто — и готов. Побежали не наокружку, дорогой, а прямо лугами, по насту. Корка на снегу была прочная и почти нигде не продавливалась.

Пока бежали, Серёга только и успел рассказать, что никаких стихов в газете печатать не собирались, Петя-Трёшник сунул Серёжке все заметки:

— Ну, Дресвянин, начнём оформлять…

Разметили, где чего наклеивать, чего писать, и приходит Мария Прокопьевна:

— Пётр Ефимович, вы литератор, посмотрите, что это такое…

Петя-Трёшник прочитал протянутый Марией Прокопьевной листочек и ахнул:

— Да не может быть! Третьеклассница?

Мария Прокопьевна неопределённо передёрнула плечами.

— Хотя, конечно, — сказал Петя-Трёшник, — строй мысли детский. Явно, что ребёнок писал… А мышление поэтическое… Молодец! С ней надо работать.

И Петя-Трёшник тут же всучил Серёге стихотворение переписывать и рисовать к нему заголовок.

— Очень и очень своевременно, — сказал он и спросил у Марии Прокопьевны: — А она, эта Киселёва, и раньше баловалась стишками?

— Да нет, — ответила Мария Прокопьевна. — Заметку — помните? — для стенгазеты писала, а стихи показала впервые…

— Способности есть, — заключил Петя-Трёшник, и Мария Прокопьевна, довольная, ушла.

Петя-Трёшник испытующе посмотрел на Серёгу:

— А ты, Дресвянин, случайно, стихи не пишешь?

— Я-то? Да вы что, Пётр Ефимович…

— Правильно, не пиши. За душой нет ничего, не марай бумагу. Для стихов надо иметь талант… Вот у этой… у Киселёвой… что-то от бога есть…

Руки у него были в мелу, и, когда он хватался за пиджак, на поле оставались белые отпечатки пальцев.

— Поэзия — это особое состояние души, — он смотрел в окно и не оборачивался к Серёге. — «Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, друг прелестный…» Ты чувствуешь, Дресвянин? Ты чувствуешь, как в тебе всё поднимается? Ты слышишь музыку? Вот это, мой братец, стихи…

Петя-Трёшник вздохнул, и Серёге показалось, что Пётр Ефимович — неудавшийся поэт и что он даже завидует сейчас Люське.

— Рисуй, рисуй, друг… Каждому своё, — сказал он и вышел из класса.

В воскресенье в школе были одни уборщицы. Они топили печи, мыли полы. И Тишку с Серёгой встретили неприветливо:

— Вам что? Недели не хватило, и в выходной прикатили… Но Серёга изобразил на лице деловой вид:

— Мы вчера с Петром Ефимовичем выпускали стенгазету, а я, кажется, ошибку сделал, надо поправить.

— Намоешься на вас… Не успело подсохнуть — уже топчут…

Серёга с Тишкой тщательно обмели с валенок снег и на цыпочках прошли к стенгазете.

— Вот! — Серёжка ткнул пальцем в угол, где был наклеен портрет Корвалана, и Тишка прочитал:

Мне бы только переплыть океан!

Я бы спасла вас, товарищ Луис Корвалан.

Пусть палачи, угнетатели Чили,

Схватили б меня, а вас пощадили,

Мне бы только переплыть океан!

Люся Киселёва, 3 класс.

У Тишки пробежали по спине мурашки. Вот это Люська! Она же Тишкины мысли прочитала! Это ж он, Тишка Соколов, готов хоть сегодня сесть за Корвалана в тюрьму. А Люська про себя написала. Значит, и она так думает?

Тишку особенно поразили слова о том, что Люська готова переплыть океан. Как она об океане-то сообразила? Тишка, например, и не знал, что океан какой-то отделяет его от Чили.

Нет, не зря Люська отличница. Кое-чего и знает…

Тишка вышел из школы задумчивым, даже и не оглянулся, идёт ли следом Серёга.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Вчера в Софии от инфаркта миокарда скоропостижно скончался Луис Альберто Корвалан, член ЦК Коммунистической молодёжи Чили, сын Генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана».

Из газет.

«Жизнь Луиса Альберто Корвалана была короткой. Но это была прекрасная, героическая жизнь.

Он родился 2 августа 1947 года, когда в Чили начались суровые репрессии против коммунистов. Его отец Луис Корвалан уже стал видным партийным работником и вынужден был покинуть семью, перейти на нелегальное положение. Маленькому Луису Альберто исполнилось всего три месяца, когда однажды ночью к ним в дом пришли полицейские, один из них вытащил малыша из колыбели и, держа за ноги, начал бить, требуя, чтобы мать сообщила, где скрывался её муж. Мать бросилась вырывать ребёнка из рук садиста, не обращая внимания на сыпавшиеся на неё удары…

В школе Альберто был лучшим учеником. Когда в семь лет мальчик пошёл в начальную школу, он не мог носить фамилию отца и был записан как Луис Корреа. Уже тогда Луис Альберто узнал, что такое подпольная революционная борьба.

При правительстве Сальвадора Альенде Луис Альберто работал инженером-агрономом на одном из государственных предприятий.

Фашисты арестовали Луиса Альберто в ноябре 1973 года. Его жестоко пытали на Национальном стадионе. Зверски избитый, Луис Альберто был оставлен полуживым на футбольном поле. Там его нашли товарищи. Спасая его жизнь, они делали ему искусственное дыхание, массаж сердца, бинтовали раны.