— Великолепно! — ничуть не смутившись, отвечал поэт. — Продолжайте, я вас слушаю.

— Рассказ мой короток, — продолжала женщина, — я избегала весь город, но не нашла ни одного врача, никто не откликается на мой звонок, — все спали… Тогда я решила обратиться к вам. Умирает моя бабушка, ей совсем плохо, я не знаю, что делать. Быть может, вы дадите какое-нибудь лекарство без рецепта. Что-нибудь успокаивающее, какой-нибудь наркоз — она так страдает, так обессилена, что не может даже подать голоса.

— Бесподобно! — закричал Анемподист Иванович. — Очаровательно! Она, должно быть, премилая старушка, раз вы так о ней хлопочете? Ее общество доставляет вам, по-видимому, неизъяснимое удовольствие.

Женщина негодующе тряхнула головой, решительно молвив:

— Право, мне не до шуток, сударь! Скажите, можете ли вы дать мне лекарство, и оставьте ваши рассуждения на после.

Тогда поэт поднялся и, взяв покупательницу за руки, заставил ее сесть за столик на стул, где только что сидел подлинный аптекарь.

— Вот так, сядьте и успокойтесь, — рассудительно проговорил Анемподист Иванович. — Я вам дам эфиро-вале-рьяновых капель, и вы придете в себя. Тогда вы расскажете мне, что заставило вас так горячо принять к сердцу страдания вашей бабушки.

Волнуясь, недоумевая, но все же не поднявшись с места, покупательница воскликнула:

— Это же невыносимо! Что за издевательство!

— О, сударыня, я далек от мысли издеваться над вами. Но где встречали вы врача, который, не расспросив пациента или его близких о ходе болезни, прописывает медикаменты? Наша профессия требует осторожности. Итак, сколько лет вашей бабушке?

— Восемьдесят.

— Как давно она больна?

— Три года…

— Сколько лет, по-вашему, осталось ей жить, вернутся ли к ней ее былые силы, и может ли она быть еще кому-нибудь полезна?

— Я не понимаю вас.

— Напрасно! Смысл моих слов ясен. Надеюсь, вы не станете спорить, что всему есть свое время. И что следует иногда положить время тому, что утратило его. Ибо законы природы не всегда совпадают с законами жизни.

Анемподист Иванович печально поник головою.

— У нее, должно быть, чудесный характер, у вашей бабушки, — наконец вымолвил он, соболезнуя.

— Характер? Вы говорите о ее характере? Но это слишком! Я хорошо, слишком хорошо знаю ее характер! Только нет… постойте… поймите же, что она больная, несчастная женщина.

— И властная, — невозмутимо добавил поэт.

— И властная, — недоуменно повторила покупательница.

Анемподист Иванович весь съежился. Он кашлял, махал рукою, смеялся. Ему, должно быть, стало очень весело. Он наполнил обе рюмки настойкой и предложил одну из них молодой женщине.

— Что все это значит? — бессильно молвила она. — У меня вы точно отняли волю. Да, да… бабушка зла, властна, и вы правы, говоря, что ей все равно осталось недолго жить. Кроме того, она страдает… Но ведь я пришла не за этим. Я пришла за успокоительным лекарством… Конечно… Мысли у меня путаются, но почему вы понимаете меня иначе… то есть, не иначе… Ах, да что же это со мною?

Растерянно оглядываясь, морщила свой лоб покупательница, а поэт продолжал смеяться, глядя на нее открытым, радостным взором.

— Ну, наконец-то мы столковались с вами, — сказал он. — Часто люди ошибаются в средствах, ведущих к общему благополучию. Они подклеивают там, где следует отсечь. Хирург чаще полезнее гомеопата. Разве вы еще в этом не убедились? Но я сумею вам быть полезным. Я именно тот аптекарь, какой вам нужен. Вот в этом шкафу под литерой «А» я найду то, что нам необходимо… Маленький кусочек сахара, белую крупинку, которая, навсегда избавит нашу старушку от страданий, а вас… О, я ручаюсь вам!

Анемподист Иванович поднялся на ноги, но ноги плохо его слушались, заплетаясь в замысловатом танце.

Он сделал несколько неверных движений из стороны в сторону, пробуя удержать равновесие…

Пламя в лампе вильнуло в последний раз и погасло. Бурый кот перестал умываться и замяукал. Надо отдать ему справедливость — мяукал он пренеприятно и все громче, точно находил в этом особенное удовольствие.

Поэт толкнул досадливо кота ногой, но сейчас же почувствовал, что падает.

Несколько мгновений после того сидел он неподвижно, закрыв глаза, боясь шевельнуться. Сладко сжималось, билось неровно сердце. Когда же поднял поэт лицо, то тотчас же увидел над собою знакомую фигуру.

Длинный тонкий нос склонялся к нему участливо.

— Вот ваша шляпа, — сказал аптекарь, — вы ее бросили на пол.

Но Анемподист Иванович молча поднялся и пошел прочь. Он отворил стеклянную дверь, спустился с крылечка и зашагал по досчатому тротуару вдоль переулка.

Чем дальше уходил господин, тем выше подымался белый молочный туман и, наконец, он скрыл в своих сырых волнах высокую фигуру худого путника и величественно следовавшего за ним кота…

…Вскоре прибежал маленький человечек с лестницей и потушил одинокий фонарь перед аптекой. От этого стало как будто бы светлее. Вполне ясно можно было сквозь туманную завесу различить на деревьях зеленые почки. Все деревья точно покрылись зеленым пухом.

Теперь никто бы не ошибся, сказав, что наступила весна. Во всяком случае, все осталось по-старому, и весна пришла своим порядком, как делала это каждый год, потому что мы-то с вами, читатель, прекрасно знаем, что чудес не бывает.

1920 г.

НЕРВЫ^{17}

Я охотился в окрестностях города П., у Западной Двины, уже третий день. Погода благоприятствовала — дни стояли тихие, солнечные; ночи — светлые, росные. Собака ходила отлично и, хотя была далеко не породистой — держала стойку мертвую, подводя к самому носу дичи. Лесник, у которого я остановился, — хозяин пса, — оказался человеком положительным, тонким знатоком птичьих повадок, и мы успели распушить два тетеревиных выводка.

Возвращался я в П. пешком, нагруженный своими трофеями, удовлетворенный и усталый. Идти надо было верст двадцать пять большим трактом, окаймленным старыми раскоряченными березами, по преданию, насаженными при Екатерине.

Весь день проспал в темном углу сеновала, а под вечер, закусив, тронулся в путь, рассчитывая к рассвету добраться до дома.

Уже перед закатом хлынул ливень, заставивший меня забраться в чащу можжевельника, но он замер быстро, и я, немного вспрыснутый, пошел дальше.

Иссохшая до этого земля теперь разбухла, канавы и колеи заполнились водой, и ноги мои скользили, заставляя меня делать уморительные движения, чтобы удержать равновесие. Ружье и сетка с дичью немилосердно болтались, больно ударяя меня в спину, но это ничуть не испортило моего настроения, наоборот — подняло его благодаря свежести, оживившей усталую голову.

Весь лес, вдоль которого тянулся тракт, гомонил от громкого птичьего говора; листья стали ярче, трава точно вновь выросла и помолодела, а небо — бледно-васильковое — ушло выше.

Навстречу мне проехала телега. Она немилосердно тряслась, — бурая лошаденка широко расставляла короткие ноги, мчась тяжелым галопом, кидая в стороны жирные комья грязи.

Седоки галдели пьяными голосами, а поравнявшись со мной, замахали шапками. Их было пять — два мужика и три бабы. Бабы — в черных платках.

— Умер, родимый, умер! — кричали они мне вслед.

Я догадался, что встречные — с поминок. Вещь обыкновенная, давно мне известная, но почему-то теперь неприятно покоробившая. У меня явилось непреодолимое желание оглянуться, а оглянувшись, я съежился и пошел быстрее.

Темнело. Уходящее солнце заливало багрянцем стволы сосен и листья берез. Потом из чащи поднялся туман и, медленно взбираясь тяжелыми клубами над дорогой, сдавил ее, распластался и замер — густой и непроницаемый.

Это был осенний туман, гнетущий туман, являющийся вместе с залетными птицами, пронизывающий до костей, насыщенный запахом дыма, подхваченным с вырубленных лесных дач, где день и ночь тлеют старые пни.