Он оборвал внезапно свое чтение, так как снова резкий, отрывистый звонок недовольно прервал тишину.

Не было сомнения, кто-то хотел, чтобы его пустили в этот глухой час ночи.

Обеспокоенный и раздраженный, поэт прошел в переднюю; не зажигая огня, щелкнул английским замком. Неясная женская фигура стояла перед ним.

— Вы ошиблись дверью, — растерянно пробормотал Анемподист Иванович.

Она помолчала минуту. Потом тихо и уверенно сказала:

— Разве не сюда должна прийти Беатриче или, может быть тот, другой, ждет ее, а не вы?..

Анемподист Иванович молча отступил, учтивым жестом руки приглашая войти незнакомку.

Войдя в кабинет, она подняла раскрытую книгу, положила ее на стол привычным движением женщины, всюду замечающей беспорядок, потом уселась в кресло и стала гладить выгнутую спину Брамбиллы, прыгнувшего к ней на колени.

Анемподист Иванович растерянно стоял перед нею, потом сказал:

— Простите, одну минуту…

Пошел в столовую, закрыл кран самовара и вернулся в кабинет.

— Я знала, что этот сонет вам не удастся, — молвила женщина, — знала, что вы пишете стихи, и вам некому их посвящать. Вы продавали ваши строки и они приносили счастье тем, кто их покупал. Но ваш последний заказчик был последним — поверьте мне…

Поэт склонил голову над ней и, держась за спинку кресла, на котором сидела незнакомка, тихо вздохнув, ответил:

— Я не удивлюсь, если вы скажете, что вам известна вся моя жизнь. Люди, подобно мне, живущие замкнуто и одиноко, подчас оказываются на виду у всех. Но в этой комнате, и вот в той (он кивнул на дверь, ведущую в столовую), только две души обитают: из них одна — немая, мой верный друг Брамбилла, и я. Я читал в одной очень древней книге, что когда человек долгое время остается одиноким, душа его постепенно испаряется, покидая тело; она рассеивается по всему его жилищу, задевая и наполняя неодушевленные предметы. Не удивляйтесь и вы, если я скажу вам, что вещи в моих комнатах стали полуживыми, а я теряю жизнь, постепенно, день ото дня… Книга, давно мною не читанная, всегда попадается мне в руки и лист бумаги слетит со стола в ту минуту, когда я начну писать стихи против воли…

— Я это знаю, — ответила женщина и погладила спину мурлыкавшего Брамбиллы. — Вещи, вещи… Ах, как знакома мне их тайная жизнь, как часто, оставаясь одна, я разговаривала с ними… Может быть, это нервы — теперь все объясняют нервами — но, входя в комнату ранними сумерками, я каждый раз вздрагиваю, мне всегда чудится, что кто-то передо мною был здесь, что в моем кресле, у моего стола сидит существо мне неведомое — может быть, я, может быть — моя душа.

Замедляя речь свою, все печальнее говорила незнакомка.

— Боже мой, почему ищут поэты таинственного в необычайном, когда в самом обычном живет тайна…

Она тихо рассмеялась, точно струя воды медлительно лилась где-то поблизости, и на мгновение Анемподист Иванович увидел себя в темной столовой у самовара, и смутные пятна роз расцветали перед ним на матовом фарфоре чашки…

Он повел рукою по лбу, устало закрыл глаза и, вновь открывая их, увидел по-прежнему сидящую перед ним женщину.

— Беатриче, Беатриче… я сегодня читал Данте.

Весело незнакомка перебила его:

— Меня зовут Мария Ивановна… да, Мария Ивановна… Это очень простое, очень обыденное имя… Но разве плохо — Мария Ивановна?

— Да, конечно, очень хорошо… — Анемподист Иванович сел против нее и сразу ему показалось так тепло, так уютно в комнате и радостно стало, что за окном непогодь и метелица, а в комнате милая женщина, которую зовут Мария Ивановна, и что она сидит в его кресле, на коленях ее мурлычит самый обыкновенный, приблудный кот. Поэт потер бритые, повядшие щеки свои ладонями и улыбнулся в свою очередь успокоенно и по-детски.

— Конечно же, Мария Ивановна, — повторил он, — и конечно, у вас голубые глаза, ласковые, хорошие глаза — милой, простой женщины. Конечно же, большая ошибка, что я забыл о ваших глазах, когда писал стихи и потому они не удались мне. Ведь это так просто, так обыкновенно, и вместе с тем — так важно. Славная Мария Ивановна…

Он протянул к ней нелепые свои длинные руки и она взяла их в свои и медленно гладила, как только что гладила спину Брамбиллы — со спокойной заботливостью.

— Какой у вас смешной ноготь, — молвила она, — вы совсем не умеете стричь ногтей.

— Я ничего не умею, я одинокий.

— Вы пишете стихи, — отвечала незнакомка, — а теперь вы уже знаете, какие бывают глаза у женщины… Что же еще вам нужно знать, чтобы быть поэтом?

Анемподист Иванович молча поцеловал узкую ладонь, посмотрел в светлые глаза Марии Ивановны и резким движением сбросил на пол Брамбиллу.

— Милая, добрая Мария Ивановна, — повторял он.

А Брамбилла, чудно выгнув спину, шипел и мяукал, глядя на них.

И ничего не слышал Анемподист Иванович, все ближе склоняясь к такому знакомому, такому милому лицу Марии Ивановны. Ее руки были приятно теплы, а нежные, тонкие пальцы с ясными теперь и такими понятными следами от уколов иголки касались его щек и воспаленных век, и уже чувствовал на губах своих Анемподист Иванович сладкое дыхание и жар чужих губ, но внезапно малиновое облако прошло пред глазами его и услышал он, что снова тут, поблизости звенит холодная струя воды, а смутные головки роз расцветают на фарфоре. Цветы становились все явственнее, все шире и сладостнее раскрывали они свои лепестки, и уже видел их он у своих глаз, у своей шеи, чувствовал их благоухание. Пестрое и яркое кольцо сжималось у его горла, точно руки Марии Ивановны в жарком объятии хотели задушить его.

Беспомощно поводя пальцами, силился понять, что с ним, Анемподист Иванович, но тщетно. В синем, желтом, красном вихре проносились по воздуху огромные розы, вот-вот готовые его засыпать.

Топоча сапогами и оставляя мокрые следы на паркете, суетились дурацкие рожи, раскрывая дверцы буфета, звеня стаканами и проливая воду и переговариваясь испуганными голосами.

Свиная морда бесстрастно и тупо склонилась над Анемподистом Ивановичем, а голос, тревожный и такой милый, спрашивал о чем-то у него с участием.

И только начинал вникать в происходящее вокруг него, как снова нелепо и мертво глядели на него со всех сторон диковинные чудовища — Мефистофель, бычья морда, петух с ослиными ушами и навсегда удлинившееся, бледное и круглое, как луна, лицо Пьеро.

Ощущая непонятную саднящую боль на шее, потянулся к ней руками Анемподист Иванович и тотчас же увидел на пальцах своих кровь. Тогда, приходя все в большее волнение, но все яснее различая окружающее, он проговорил хрипло:

— Беатриче… почему нет Марии Ивановны?..

Дурацкие рожи, обступая его, заговорили разом:

— Он бредит, он все еще бредит… Я говорил открыть форточку… Этот проклятый кот чуть не задушил его. Но, черт возьми, ночь карнавала могла бы окончиться трагически, если бы мы не поспели вовремя. И, посмотрите, впопыхах никто из нас не снял даже маски.

Окончательно придя в себя и смотря на мертвого Брамбиллу и лужу воды перед собою, на полную полоскательницу, угрюмо пробормотал Анемподист Иванович:

— Если это был только чудный сон, то как вы глупы, что его прервали…

ФОНАРЬ В ПЕРЕУЛКЕ^{16}

Оборванные клочья туч прикрыли месяц как раз тогда, когда худой господин, в широкополой шляпе и пальто с поднятым воротником, свернул в переулок.

Пройдя несколько шагов, споткнувшись на деревянных прогнивших досках, которые заменяли здесь тротуар, остановился господин в нерешительности и, прищурясь, повел носом. Переулок был захолустный, может быть, самый дрянной во всем городе.