— Одна ночь и такая перемена! — испуганно шептал Станислав.

— И даже не целая ночь, — проворчал лорд Пуцкинс. — Я долго не мог уснуть вчера и задремал под утро не больше, как часа на два. Когда я проснулся, я увидел уже эту картину.

Геолог упорно молчал. Он не мог дать себе отчета, где они находятся, и ему приходило в голову, что в словах лорда, возмутивших его вчера своей нелепостью, была, пожалуй, доля правды. Оставалось лишь мириться со всякими неожиданностями, — другого исхода не было.

Всеми ими овладела сильная тревога. С самого утра уже можно было предвидеть ужасный день. В воздухе ни малейшего движения, на всем горизонте ни одного облачка. Эта мертвая тишина была во сто крат страшнее оглушительного шума урагана.

— Что делать? Куда идти, как выбраться из этого ужасного места? — спрашивал Станислав, утирая пот, крупными каплями катившийся по его лбу.

— Я не знаю, — ответил лорд, — но я чувствую, что завтра мы можем и должны быть в нашем мире.

— Откуда вы это знаете?

— Не спрашивай! Довольно с тебя одного моего уверения. А теперь прибавим шагу! Быть может, мы найдем немного тени.

Однообразие утомительной ходьбы по дикой равнине, окруженной высокими скалами, сильно давало себя чувствовать, и потому можно себе представить радость наших путешественников, когда часа через три скалы начали редеть и они вдруг услышали глухой шум. Они почувствовали прилив сил, несмотря на то, что дорога по-прежнему была усеяна скалистыми обломками и крайне затруднительна.

Так шумит только вода, когда, падая с крутой скалы, разбивается о стены пропасти. Они не ошиблись. Не прошло и получаса ходьбы, как они увидели у ног своих роскошную долину.

В нескольких сотнях шагов двумя широкими лентами бежал вниз, шумел и пенился водопад. На пути он ударялся о выступ скалы, клубился, ревел, метал во все стороны сверкающие брызги и исчезал где-то в пропасти. Серебристые струйки покрывали мелкими брильянтиками темную зелень хвощей, окаймлявших водопад на всем его пути.

Наши путешественники спустились вниз по острым, мшистым обломкам и скоро очутились в тени хвощей, каламитов и древовидных папоротников, перемешанных там и сям с жалкими представителями лепидодендронов.

Каламит — более развитая форма

Это была скупая тень, так как папоротников было немного; тем не менее, путешественников охватило давно не изведанное чувство блаженства, когда они опустились на мягкий, влажный мох.

Вблизи грелись на солнце несколько сонных гадов. Они были покрыты толстой, жесткой кожей, полопавшейся местами, вероятно, от старости, и напоминали отчасти больших ящериц, отчасти крокодилов.

Сонные, отвратительные, они лежали все непринужденно, небрежно растянувшись на песке.

— Мы скоро уже будем в наших краях! — воскликнул Станислав, указывая на деревья. — Здесь попадаются уже сосны и ели.

— Это не сосны и не ели, — сказал профессор, — это — валхии. Благодаря этим деревьям, можно наконец понять, где мы находимся. Нас окружает диас. Со вчерашнего дня Земля немного состарилась. Поглядите только на эти причудливые скалы. Это остатки осадочных пластов. С течением времени воды размыли их и низвели до уровня лежащей перед нами равнины. Между тем, когда-то поверхность их была там, где высятся теперь кое-где острые выступы скал. Время, потребовавшееся для такого превращения, незначительно в сравнении с временем, отделяющим нас от мира, виденного вчера.

— И несмотря на то, вы говорите, что Земля только немного состарилась со вчерашнего дня?

— Конечно! В жизни Земли подобные периоды равны нулю. Даже растения, как видите, мало изменились. Правда, здесь нет сигиллярий и некоторых других растений каменноугольного периода, но хвощи здесь даже красивее; не вымерли также еще лепидодендроны и каламиты. Мы видели здесь и земноводных, — в меньшем, правда, количестве; но пройдет еще много времени, пока они уступят место новым породам.

В эту минуту один из неподвижных до того гадов высоко поднял голову, лениво оглянулся налево, медленно повел глазами, затем повернул голову направо и словно замер в этом положении. Наконец он протяжно зевнул, показав белую, чуть-чуть только окрашенную пасть, и вновь погрузился в дрему.

— А поглядите-ка на это животное, покрытое чешуей, — сказал профессор, указывая на другого дремавшего гада. — Это самый юный сын Земли, славный отпрыск земноводных предыдущего периода, лабиринтодонтов. Этот будет все крепнуть и в скором времени займет первое место среди позвоночных животных.

— Что же это за особа? — спросил лорд.

— Это протерозавр, первое пресмыкающееся. Он вмещает в себе черты ящериц, черепах и крокодилов. Из его рода произойдет значительное количество важных в истории земли пород, а когда-нибудь, в далеком будущем, от его потомков поведут свой род пестрые, веселые птички.

— О-го! важная, значит, персона! — заметил лорд Пуцкинс. — Когда подумаешь только, что видишь перед собой прадеда прелестного соловья, миленьких ласточек, великолепных орлов…

— …вкусных фазанов, жирных гусей… — прибавил Станислав.

— …то как не сознаться, что в жилах этого чудовища течет благородная кровь? Скажите, пожалуйста, профессор: если я не ошибаюсь, лягушки также в родстве с этим про… проте… протерозавром?

— Да, они постольку могут считать себя с ним в родстве, поскольку им дает на это право общее происхождение от лабиринтодонтов, — ответил геолог.

— А змеи? Это также их родственники? — спросил в свою очередь Станислав.

— С ними они будут в более близком родстве.

— Отчего же это только «будут»?

— Оттого, что змей еще нет. Но почему это тебя так интересует?

— Да так просто, — мне пришел на память аист.

— Аист? Какое же отношение он имеет к нашему разговору?

— Да вот какое. Беда с ним, когда он видит своих «родственников» — лягушек (ведь вы говорите, что он в родстве с ними): вместо того, чтобы оказывать им почтение, он их всячески преследует.

— Что же тут удивительного? Раз птицы истребляют птиц, насекомые насекомых и так далее, то отчего бы аист стал щадить лягушку?

Разговор их прекратило появление огромного лабиринтодонта. Он медленно волочил свое отвратительное, блестевшее на солнце тело. Большие глаза его, оживлявшие громадную голову, сверкали, как смарагды. Походка его казалась неестественной. Когда животное приблизилось несколько, путешественники заметили, что оно двигалось только на трех лапах, так как четвертая была очень мала. Какой-нибудь несчастный случай лишил его ноги. Если бы оно было каким-нибудь высшим существом, птицей, например, или млекопитающим, то навсегда осталось бы калекой. Но у гадов поврежденные члены быстро восстанавливаются. Маленькая лапка, по-видимому, заменила оторванную или искалеченную и мало-помалу должна была дорасти до величины утраченной.

Лорд Пуцкинс пожелал обстоятельно рассмотреть эту недоразвившуюся лапу и смело подошел к чудовищу. Профессор хотел было уже предостеречь его, но в это мгновение лорд изумленно вскрикнул.

И было чему удивляться!

Весь бок животного оказался израненным и окровавленным, и из огромной раны с одной стороны пузырьками выходил воздух из поврежденного легкого, а с другой выползали внутренности. Рана не была свежа, но еще не гноилась. Нельзя было смотреть на нее без отвращения и ужаса.

— И откуда только у него еще сил хватает ползать? — сказал Станислав, отворачиваясь от ужасного зрелища.

— Если принять во внимание выносливость гадов, то рана эта не очень еще тяжела и может еще зажить, — заметил геолог.

— Быть не может!

— Ведь наши лягушки и саламандры выходят же невредимыми из огня — отчего же ты не можешь допустить хотя бы такую же выносливость у их праотцев? Нервы у них малочувствительны, крошечный неразвитый мозг воспринимает лишь самые грубые впечатления, и страдают они гораздо меньше, нежели мы думаем, судя по нашей впечатлительности. Даже самые тяжелые раны кончаются у этих тварей вполне благополучно. Поверь, что если бы данное чудовище, кишками которого уже наелись другие, нашло бы сейчас какую-нибудь добычу, то не легко уступило бы ее сопернику…