Лиза побежала сказать Парабукиным о новости. Все в том же пуховом платке, накинутом на голову, и в старом узковатом гимназическом платье, она спешила по избитым кирпичным тротуарам, припоминая знакомые дома, заборы, рытвинки перед воротами, скамейки у палисадников и только наполовину веря, что земля может нести её так готовно.

У самой ночлежки она увидела Аночку, которая в два прыжка соскочила с каменного крыльца, размахивая пустой бутылкой на коротенькой верёвочке. Лиза крикнула ей вслед. Она остановилась и секунду помешкала, но, узнав Лизу, подбежала к ней.

— Вы опять как прежняя, — сказала она, охватывая медленными своими глазами Лизино платье и дивясь своему открытию.

— Мама твоя дома?

— Мама ушла в Пешку. А папа лежит, хворает. А мне мама велела сбегать в лавочку за постным маслом.

Она махнула бутылкой и тут же, ещё раз оглядев Лизу и потом — себя, оттянула низко опущенный лацкан старого жакета и похвастала:

— Это я — в мамином. Он мне только маненько широк, да? Она мне его переделает.

— Я хотела к вам зайти, — сказала Лиза, — но теперь не надо, раз я тебя увидела. Передай маме, что вы все можете жить по-прежнему.

— Можем жить?

— Ну да.

— Это как?

— А как вы раньше жили.

— Когда раньше?

— Скажи маме, что вас никто не тронет и чтобы вы оставались тут, на квартире. Поняла?

— Поняла. А папе можно?

— Всей вашей семье. Поняла? И тебе, и твоему братику.

— Нет, нет! Сказать маме — я поняла. А папе сказать можно?

— Ах ты, девочка, ну, само собой!

Чуть-чуть присев и поставив одну ногу на ступеньку крыльца, Аночка проворно спросила:

— Тогда можно — я ему сейчас скажу, а?

— Конечно, можно, беги. Прощай!

Словно пружиной, подбросило Аночку с земли, — она вспрыгнула на крыльцо и стремглав понеслась вверх по лестнице, в ночлежку.

Лиза постояла в нерешительности. Ей хотелось заставить себя вернуться домой тем же путём, которым она шла. Но, пожав плечами, она сказала вслух: не все ль равно. Все равно она придёт домой, где бы ни шла, всё равно сегодня возвратится к мужу, — все решено окончательно, и ничего не изменится оттого, что она мимоходом пристальнее взглянет на дом, влёкший — казалось ей — только как прошлое, не больше.

Она обогнула угол и стала подниматься по взвозу. Чем ближе подходила она к школе, тем медленнее делались её шаги, — не потому, что трудно было идти, нет, — ей хотелось как можно дольше проходить мимо каменной ограды, мимо низких, забранных решётками окон. Она почти приостанавливалась временами и даже дотронулась до стены здания, — приложила ладонь к холодной шершавой извёстке. Новое, доселе никогда не испытанное внутреннее безмолвие насторожило её чувства, и у неё не было ни горечи, ни обиды, что все вокруг отвечало словно безразличным молчанием.

Дойдя до калитки, она собралась заглянуть во двор, и в эту минуту до неё донёсся настигающий топот прытких ног: Аночка догоняла её со всей юркой лёгкостью детского бега.

— Вы ушли, — выкрикнула она, подлетев и с разбегу остановившись.

Она шумно дышала, лицо её сияло удовольствием, но огромные влажные глаза выдавали растерянность и перепуг.

— Вы ушли, — повторила она, перехватывая пустую бутылку то одной, то другой рукой. — А я забыла сказать — спасибо!

— Что ты! Я же видела, что ты меня благодаришь, — улыбнулась Лиза. — Охота была бежать! Это, наверно, тебя отец послал?

— Я сама. Я подумала, когда мама придёт, она меня сейчас и спросит: ты сказала — спасибо? Я и побежала бегом. Вы не сердитесь?

— Нет, нет, все хорошо, — сказала Лиза, вздохнув и положив руку на плечо Аночке, — все хорошо.

Она заглянула в приотворённую калитку. Двор был пуст, дверь извековской квартиры — заперта.

— Ты давно видала Веру Никандровну?

— Она больше тут не живёт, — весело ответила Аночка, — она теперь в другом училище, далеко-далеко! Вот когда мы ходили к вам, мы были у неё, я сама видела, как она перевозилась на ломовом.

Лиза отступила, прислонившись спиной к верее ворот.

— Далеко? Ты знаешь где?

— Нет. Я спрошу у мамы, она скажет.

Лиза подождала немного.

— А про Кирилла ты не слыхала?

— Нет. Хотите, узнаю? Сбегаю к Вере Никандровне, а потом приду к вам и все расскажу. Хотите?

— Хочу, хочу! — быстро подхватила Лиза, взяв Аночку за руки и горячо притягивая её к себе. — Сбегай узнай, хорошо? Хороша?

— Я, как только мама пустит, так и сбегаю.

— Хорошо, как хорошо, — бормотала Лиза, увлекая за собой Аночку и вдруг останавливаясь: — Что же я тебя тащу? Тебе нужно в лавочку, ступай, ступай!

Они простились, и Лиза пошла скорей, приподнятой над землёй поступью, возбуждённая внезапностью оживших, не совсем ясных ожиданий, и молчание улиц точно сменило своё безразличие на давний тайный сговор с ней, каким она жила здесь прежде.

Дома её встретил приехавший Витенька. Он кинулся навстречу, приветливый, праздничный: все сделалось без его усилий и так превосходно, как он мог лишь мечтать.

— Я знал, я знал, — твердил он, уводя Лизу к ней в комнату, где уже была разложена одежда, которую он привёз, — осеннее пальто, и шляпа, и перчатки: Лиза ведь ушла в одном платье.

— Милая, дорогая моя! — восклицал Витенька, целуя жену, разглядывая её, как после бесконечной разлуки. — Ты знаешь, я снялся! И чудесно получился! Нашёл обаятельную рамочку и поставил тебе на туалет. Сначала хотел сделать надпись, знаешь какую? Нет, не скажу! Я надпишу то, что ты захочешь! Ты продиктуешь. И потом ты тоже снимешься и надпишешь мне то, что продиктую я, согласна? И я поставлю тебя на свой стол. Пока тебя не было, я сутками напролёт смотрел на твою карточку, знаешь, которую ещё давно достала Настенька, — где ты гимназисткой. Ах, Лиза!

Она переодевалась, он сидел рядом, слегка заломив переплетённые пальцы и говоря с раскаянием:

— Ну конечно, я взбалмошный. Тётушка меня тоже попрекает, говорит: «Витюша, это все от твоего дурного воспитания». Я говорю ей: «Ну, зачем же вы с этим ко мне адресуетесь? Вы мне дали, я и взял». Но, правда, Лизонька: я себя совершенно, в корень переделаю, и мы с тобой ни разу, ей-богу, ни разу больше не поссоримся! Разве я не мужчина? Возьму себя в руки, вот и всё!

Он ни за что не хотел остаться к чаю, как его ни упрашивали, наоборот — он настоял, чтобы Мешковы пришли вечером к Дарье Антоновне, где будет отпраздновано примирение. Он нарочно отослал домой лошадь, чтобы идти с женой пешком и непременно — по людным улицам, чтобы все видели, какие они счастливые.

Они шествовали рука об руку, не спеша, останавливаясь перед витринами, разглядывая фотографии, почтовые марки, модные зимние шляпки и даже калоши фирмы «Проводник».

— Знаешь, — говорил Витюша, довольный, что прохожие оглядываются на него с женой, — за тобой приезжала прокурорша, приглашала тебя на вечер. Будет шикарный вечер в Дворянском собрании, мы пойдём, правда?

— Да, да.

— Ты сошьёшь новое бальное платье: надо им показать! Ты будешь разыгрывать лотерею. Интересно, да?

— Да, да, — отвечала на все Лиза.

Она была сосредоточенно-тиха, и необыкновенная её ровность будто не давала Витеньке покоя, и он все хотел её расшевелить.

Дома он водил её по комнатам, и они выбирали вещи, которые можно пожертвовать для лотереи. Он выдвинул на середину гостиной стол для этих вещей, а сам ушёл на тётушкину половину — готовиться к приёму Мешковых.

Лиза подолгу с какой-то вялой леностью разглядывала безделушки, снимая их с насиженных мест и относя на стол. Это были нелюбимые вещи, заключавшие вкус, который ей был навязан готовым, построенным чужими руками домом. Но они уже несли в себе напоминания о пережитом, были невольной частью передуманного в этих стенах, и прикосновениями к ним Лиза словно договаривала то, что могла сказать только себе. И когда она увидела стол, заставленный пепельницами, бокалами, вазами, и этих мельхиоровых, посеребрённых изогнутых женщин, и бронзовых сеттеров, и птиц с омертвело разинутыми клювами, она отчётливо вспомнила первое своё утро здесь и свою примирённость с происшедшим. И она так же села в кресло подле этого будто нарочно возобновлённого свадебного подарочного стола.