И они двинулись вспять времен. Навстречу часу «X», когда Маньяк совершил свое первое убийство.

Когда в шестой раз наступило седьмое сентября, Танцор и Следопыт прошли в густых еловых зарослях всего лишь триста метров. И неизменно в сумке у Маньяка обнаруживалась одна и та же голова. Чья?

Самое трудное на этом начальном отрезке заключалось в ежеутренней телефонной беседе со Следопытом, который, естественно, ничего не помнил и никуда не собирался ехать ни свет ни заря.

Поэтому в конце концов Следопыту пришлось перебраться жить к Танцору. Поскольку, как это было установлено эмпирическим путем, его квартира была единственным местом в Москве, а может быть, и во всем мире, где сохранялась память обо всех предыдущих пройденных циклах.

Деда решили не тревожить. Пусть пьет свой «Бурбон» и трахает американских вдовиц, пребывая в блаженном неведении.

Когда седьмое сентября наступило в двенадцатый раз, было пройдено восемьсот метров. Но потом дело пошло гораздо веселей. Потому что началась тропинка, конкретизировавшая направление движения Маньяка.

Да и Танцор наловчился подстреливать его столь ловко и столь бесстрастно, словно был многоопытным егерем, вышедшим промышлять зайца по первой пороше.

Вскоре Танцор приобрел для этой цели тульскую двустволку с центральным боем.

На шестнадцатом цикле тропинка вывела охотников на проселочную дорогу, и движение в направлении часа «X» ещё более ускорилось.

Правда, возникли осложнения в личной жизни Танцора. Однажды, когда Следопыт, вернувшись с дела, совершенно по-хамски поинтересовался, почему «хозяйка» встречает их не рюмкой водки с солеными груздями и не наваристым борщом, а дистиллированным бульоном из кубиков, она ушла, гневно хлопнув дверью. Сказав перед уходом, что не намерена более жить в этой вонючей оёщаге вместе с двумя оскотинившимися мудозвонами!

Впрочем, на следующее утро она опять лежала в постели рядом с Танцором, перенесенная обратно, вопреки её воле, неведомой силой. И требовала, чтобы Танцор немедленно вез её собирать мухоморы. Когда же из соседней комнаты вышел Следопыт неглиже, она этому крайне изумилась. Изумилась до такой степени, что с огромной силой и высокой точностью метнула свой всесокрушающий ботинок. И он чуть не отсек ухо незваного гостя.

С этого момента уходы Стрелки стали традиционными. Очнувшись рядом с Танцором, увидев Следопыта в трусах, метнув ботинок, она быстро одевалась, путаясь в рукавах, шнурках и застежках, и оскорбленно говорила на пороге, что не намерена более жить в этой вонючей общаге вместе с двумя оскотинившимися педиками!

На следующее утро склока повторялась в точности: с теми же самыми словами, жестами, мимикой.

Танцор был на грани помешательства. Он серьезно опасался, что в одно прекрасное утро не вьщержит этой пытки бесконечностью и пустит себе пулю в лоб. Или задушит Стрелку, которая, в сущности, была ни в чем не виновата.

Лишь Следопыту, который был и моложе, и толстокожей, эти утренние разминки доставляли удовольствие. Ему пришлось по вкусу и уворачиваться от ботинка (тренировка, однако!), и наблюдать обоюдную остервенелость сожителей, радуясь тому, что сам он свободен, как ветер.

Когда седьмое сентября наступило в двадцать третий раз, проселочная дорога привела Танцора и Следопыта на скромный сельский погост, расположенный неподалеку от деревни Скарабеевки.

Моросило. Танцор, облаченный в камуфляжную куртку и брюки из того же материала, крадучись, вслушиваясь и всматриваясь, пробирался меж заросших буйными сорняками могил.

«О себе некогда подумать, где уж там о мертвых», – мелькнуло в его сознании.

Посмотрел на часы. Было 9.40. Вдруг совсем неподалеку кто-то кашлянул. «Маньяк, – понял Танцор, – кому ж ещё тут быть в такое время».

И взвел оба курка.

Сдерживая шумное дыхание, пошел на звук. Метров через двадцать увидел его. Маньяк саперной лопаткой закапывал могилу. Судя по валявшемуся рядом венку, совсем свежую.

Расстояние было небольшое, глаз набитый, рука твердая и привычная к ежедневно исполняемой процедуре. Поэтому выстрелил навскидку, не целясь, дуплетом.

Маньяк свалился в могилу. Судя по раздавшемуся барабанному звуку – прямо на крышку гроба.

Медленно подошел. Прочел валявшуюся табличку. Голова принадлежала Гуськову Сергею Андреевичу, родившемуся 24.07.73 г., умершему 4.09.2001 г. Умершему, судя по заключению патологоанатома Оршанского, от передозировки.

На сей раз перед следователем Хазаряном была поставлена совершенно плевая задача. Мельком взглянув на место преступления, он стремительным коршуном налетел на Скарабеевку и арестовал всех мужчин из рода Гуськовых, способных держать в руках ружье.

В протоколе в графе «Предполагаемые мотивы преступления» уверенно написал: «Кровная месть». И поставил жирный восклицательный знак. Все сходилось: было найдено и ружье, и патроны с картечью, и обувь со следами кладбищенской почвы.

Сидеть бы Гуськовым долго и безвинно, но на их счастье впереди было ещё одно седьмое сентября.

Танцор со Следопытом, пообедав по-холостяцки, то есть гораздо хреновей, чем при Стрелке, предались размышлениям, покуривая сигары «Партагас».

Было ясно, что завтра они наконец-то поставят точку. Последнюю. Диаметром в двадцатипятицентовик. Не подлежащую обжалованию. Встретят Маньяка у могилы заблаговременно и предотвратят акт эксгумации, а может быть, и некрофилии.

На этом все должно и закончиться. Иначе быть не могло. Потому что иных вариантов нет и быть не может.

Но зачем Маньяку нужна голова Гуськова? На этот вопрос ответить было невозможно.

Чтобы запутать следствие? Вряд ли. Потому что в дальнейшем он этого приема не повторил.

Чтобы напитаться в могиле какой-то особой инфернальной энергией? Но зачем тогда отрезать голову? Залезай в гроб и питайся на здоровье.

Чтобы заставить Танцора ломать голову на пустом месте? Чтобы Танцор запутался в причудливых версиях и в конечном итоге сам спятил? Хрен-то! Завтра Танцор, когда нормальным людям положено спать, в последний раз попрется за город. И в последний раз продырявит Маньяка. А потом получит причитающееся бабло и поедет, как писал поэт Рубцов, к морю отдыхать.