Встала из мрака богиня соленых вод, на Пастернака, метеоролог, труби поход, хлещет потоп, зеленый, фиолетовый, золотой, от начала времен параллельно ничьей земле, это все он со своей неуверенной правотой и контрабандными чернилами в феврале, встала его обида от Антарктиды, от солнечных ледников, город чихнул и пропал из виду, а также из писем и дневников, у остановки – автобусов нет, остается ждать бригантин, дышит ливнёвка на ладан, на чубушник и на жасмин… Ее переклички, соединения с русской модернистской литературой носят характер именно страсти, но в разных значениях этого термина, включая страсть как страдание, испытание. Если у Пастернака стремление к обладанию естественным миром с его дождями, цветами, грозами носит характер постоянного открытия, стремления к слиянию и обладанию, радости от огромности, сложности бытия, в которое оказывается включен наблюдающий и пишущий, то у Михайлик, перечитывающей Пастернака в эпоху новых катастроф, совершаемых человеком, мы ощущаем постоянную сдерживаемую горечь несоответствия того, что нам имеет предложить эта природа, и того, что причиняет ей и себе человек. Пере- и прорабатывая известную сентенцию «не то, что мните вы, природа», Михайлик предлагает, что природа для человека – это ощущение конечности, невозможности: что-то вроде двери или занавеса, платонической пещеры: мы видим тени, мерцающие на ее стене, мы даже можем их описывать, обводить своими словами силуэты, мы можем томиться по ней, но окончательно перейти в нее, стать ею мы не можем. Михайлик наблюдает и намечает для нас здесь границу между историей и природой и, о да, граница эта на замке. Читая эту книгу выдумщицы и ученой, книгу изумления и разочарования, я вспоминаю другую очень важную для меня книгу: военные «Воспоминания» эрмитажника Николая Никулина: Между тем природа кругом оживала. Подсыхала почва, появилась первая трава, набухали почки. Я, городской житель, впервые ощутил связь с матушкой-землей, вдыхал неведомые мне запахи и оживал сам вместе с окружающим миром. Проходила дистрофия, от чрезмерной работы наливались мышцы, тело крепло и росло – было мне девятнадцать. Если бы не война, эта весна в лесу была бы одной из самых прекрасных в моей жизни 1. Никулин пишет о войне, о напластованиях трупов, о том, как разлагается авторское, индивидуальное «Я» в жерновах отвратительной, чудовищной истории, при том, что вокруг цветет «матушка-земля». Постоянное болезненное сочетание прекрасного и страшного, убогого, и осознание, что в данный момент вытеснить убогое, отвратительное прекрасным почти невозможно, почти невозможно спрятаться и уйти, даже в самые точные «злые чернила», – вот для меня ключ к пленительной и горькой книге Елены Михайлик. Субъект здесь не отсутствует, но он всегда в проигрыше: знание снова ничему не помогло. Заходил василиск, подарил василек, залетал мотылек, подарил василек, синий цвет – на разрыв, напрогляд, невпопад, васильки-васильки, не тревожьте солдат… Ты кого заклинаешь, ночной дуралей, полевые цветы и царицу полей, небеса над полями, скопленья кислот, ненасытное пламя горящих болот? Лучше злые чернила из них заварить, запиши, как горит – все равно же горит… Злые чернила Михайлик, по моему ощущению, все равно полны именно человеческого, и главное – горестной жалости, к тому, что мы, любители и даже любовники русской словесности и подчас истории, оказались там, где оказались. Перед нами поэзия почтительного разочарования, когда ты не оставляешь своей привязанности к вот этой традиции, этому сонму имен и текстов, как бы ограничены ни были здесь смыслы.
В американском словаре есть понятие «monster» в смысле – мастер, чемпион, ас. Чудовище мастерства. Такова на сегодняшний день создавшая эту книгу: скажу вам по секрету, это очень трудный момент для пишущего. Здесь начинается сумрачный лес: я надеюсь, что именно туда мы и последуем за этим удивительным поэтом. Часть первая «Действительность, от которой воздух легкие рвет…» Действительность, от которой воздух легкие рвет, подлежит неукоснительному превращению в анекдот, в небрежный полет ласточки над предвечерней рекою, во вкус и запах покоя, шестигранный змеиный мед, чай с лимоном и словом, здесь и сейчас, а жемчуг, послойно хранящийся про запас, произведут совсем на других глубинах, на других руинах, без воздуха – и без нас. «разные смеси меда, ни яда…» разные смеси меда, ни яда, ящик тушенки и всех обратно, правильно построенная баррикада, в первую очередь – аккуратна, она не торчит во все стороны сразу воплощением сартровского испуга, все, что доступно пуле и глазу, пристально держится друг за друга, чтобы людской резерв быстротечный пережил конкретную дату, сцеплены трамвай на конечной, эта луна и эта цитата, два башмачка, фонарей отростки, ветер, вечно дующий в спину, чья-то рябина на перекрестке и все, что рифмуется с той рябиной, дольник хромающий, ямб неверный, уличный говор, неговор книжный, пушкин от классики до модерна, классика тверже, модерн – подвижней, и археолог, читатель строгий, кости и мусор спросит устало: что за культурный слой поперек дороги? — рифма, она здесь всегда стояла. «От лесотундры до небританских теплых морей…» От лесотундры до небританских теплых морей птицы и ангелы сходят с ума от человеческих дочерей, говорят, для них несущественно, кто еврей, а кто нееврей, они просто влетают в окно, роняют перо, вдоль стекла грохочет последний вагон метро, потому что метро идет сквозь все времена, даже там, где жив и хищен его мазут, где вагоны сквозь толщу песка и воды ползут, но по-прежнему тормозят у того окна, да, окна, в котором белый и длинный свет достает до самого дна, до любых костей, идей, людей, лебедей, до любого дня, даже до того, где легка, смугла, улыбнулась эта девочка из никогда и нигде, вышла замуж за плотника, мальчика родила. вернутьсяНикулин Н. Н. Воспоминания о войне. СПб.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2008 (http://lib.ru/MEMUARY/1939-1945/PEHOTA/nikulin.txt_with-big-pictures.html). |
