– Нет, Орлейт. Все указывает в обратном направлении.

Что-то внутри меня наглухо цепенеет.

Рордин сверкает жестокой, безжалостной усмешкой.

– Но ты живешь под моей крышей, и ты отдашь мне экзотрил.

Нет.

Он мне нужен, он каждое утро воскрешает меня из мертвых. Напоминает моему телу, как жить после обезболивающего бальзама, которым я упиваюсь ночь за ночью, чтобы взять под узду свои страхи.

Все это находится в хрупком равновесии, а Рордин выдергивает булавку, скрепляющую все воедино, и считает, что знает, как для меня будет лучше.

Ничего он не знает.

Бросаюсь, рыча, рассекая воздух, выпуская на поверхность всю ярость, боль и ненависть, которую я сдерживала, и взмахиваю, взмахиваю, взмахиваю ненавистным мечом, чей звук и вес перестаю воспринимать.

Все, что я вижу, – это широкие, отливающие ртутью глаза…

И для меня они черны.

Они – глаза тех диких, кружащих существ, которые душат мое подсознание, и Рордин словно возрождает их способность меня уничтожить.

Он парирует, отвечая на танец клинка, плавно и ловко, будто читает каждое движение еще до того, как я решу его сделать.

Я бью, он уходит.

Снова бью, и снова уходит.

Меч – продолжение моего тела, он обрушивается на мужчину, который стоит между мной и красивой ложью, которую я рисую на изломанной поверхности своего сердца.

И я не останавливаюсь. Не сдаюсь.

Но не сдается и он.

Рордин, как и всегда, тверд и несокрушим, в то время как моя плоть отдается ему каждый день.

Я не вижу с твоей стороны никаких попыток преодолеть страхи, мое терпение иссякает. Стремительно.

Что-то во мне обрывается.

Навязчивое спокойствие струится по венам и застывает, словно раствор, выстилая внутренности бетонной грацией, которую так хорошо знает Рордин.

Я – стремительное пятно движения.

Бросаюсь и вспарываю кончиком меча его рубаху. Ткань лопается, как рваная рана, я резко застываю, трезвея, оружие выскальзывает из ладони.

Раскрываю рот… но не выходит ни звука.

Я ранила Рордина.

Пошатываясь, подаюсь вперед, растопыренные пальцы натыкаются на его грудь, лихорадочно отдирают ткань, чтобы я увидела повреждения.

Их нет.

Ни пореза, обнажающего внутренности.

Ни крови.

Подняв взгляд, попадаюсь на крючок его леденящего внимания, и под его тяжестью чуть не подгибаются колени.

Под моей ладонью медленно и гулко бьется его сердце.

Слишком медленно.

Отшатываюсь, отдернув руки.

Вскинув бровь, Рордин опускает взгляд на кожу, обнаженную моим жестким ударом, и ворчит. Смяв рваную ткань в кулаке, он сдирает рубашку с себя и отбрасывает в сторону.

Пялюсь на него, не в силах не смотреть на гладкие мышцы, из которых он соткан, будто каждый его фрагмент – это идеально обработанный камень. И сложенные вместе, они являют собой произведение искусства.

Рордин напоминает мне мою стену в Шепоте, но вместо раствора его части удерживают вместе слова. Изящные слова, которые мне незнакомы, письмена серебристые, каким бывает океан, когда небо затянуто облаками. Строки и фразы соединяются, перетекают друг в друга так, что если перенести их на лист пергамента, каждая деталь оказалась бы связана с какой-нибудь еще.

– Татуировки, – хриплю я, и моя ладонь зависает в пространстве между нами.

Отметины пульсируют светом, словно обладают собственной сущностью.

Собственной душой.

В медленном, неторопливом ритме, и я ловлю себя на том, что дышу в такт.

Ту-дум.

Ту-дум.

Ту-дум.

По моему лицу скользит холодный, хмурый взгляд, побуждая найти источник.

Роняю ладонь.

Я вижу в этих каменных глазах не просто жесткого мужчину, который расхаживает по залам и правит суровой дланью.

Я вижу хищника. Я вижу собственное мрачное забвение.

Он бьет.

Если я и думала, что мои движения быстры, то я себя обманывала. Он буквально молния – стремителен и непредсказуем.

Порывист.

В его калечащих ударах нет ритма. Все они – мощь и разрушение, нацеленные изувечить, вывести из строя, убить.

Отступаю от бури, что на меня надвигается, уклоняюсь от удара за ударом, ухожу от диких, блестящих глаз, которые не узнаю. Отодвигаюсь все дальше и дальше от оставшегося лежать на полу меча.

Натыкаюсь спиной на камень, и Рордин меня вжимает, проводя мечом холодную линию по моему горлу. Дыхание, которое мы вместе пьем, болезненно пьянит.

Грудь поднимается и опускается беспорядочными толчками, мысли лихорадочно скачут. Но хотя Рордин поймал меня в ловушку между собой и стеной, готовый нанести смертельный удар, что-то все же заставляет меня вскинуть голову…

Рордин вздергивает верхнюю губу, щеря зубы, и я представляю, как они впиваются мне в шею.

Мой взгляд цепляется за них и изо всех сил стремится освободиться, пока Рордин не издает низкое рычание, от которого у меня в коленях поселяется слабость – вот-вот повисну прямо на его мече.

– Это… – облизываю губы, пробуя на вкус ледяной воздух, барахтаясь в ловушке. – Ты же…

Что-то вспыхивает в его глазах, напоминая мне о надвигающейся с океана грозе. Пространство между нами стремительно сокращается.

– Что я, Орлейт?

Опасен.

Раздается «кхе-кхе», и я тут же ищу взглядом источник звука, хотя все еще чувствую, как пригвождает меня к месту леденящий взор Рордина.

– Чего?! – рявкает он.

Бейз, стоящий у входа, сунув руки в карманы, ничуть не потрясен тем, что Рордин вжал меня в стену и вот-вот перережет глотку. По правде говоря, его больше веселит мой взгляд, которым я буквально сдираю с него кожу.

Не тот ответ, которого я жду.

Рордин руководил моим обучением последние пять лет, и Бейз обманом заставил меня поверить, что это наш с ним секретик. Вот же ублюдок.

Даже не сподобился изобразить сожаление.

– Ты хотел, чтобы тебя уведомили, когда верховная владычица пересечет границу, – говорит Бейз, отводя глаза шоколадного цвета от моего грозного взгляда.

Рордин испускает почти неслышный вздох.

Он отстраняется и, бросив Бейзу меч, оглядывает меня с головы до ног.

– Закончи с этой, – произносит он, указывая в мою сторону подбородком, прежде чем поднять с пола изорванную рубаху.

– Но мое согласие выманили обманным путем! – возмущаюсь я, лихорадочно переводя взгляд с одного на другого. – Я бросаю занятия.

Рордин застывает как вкопанный.

Проходят несколько мгновений, которые кажутся маленькой вечностью. Наконец он отмирает, сжимая рубашку в кулаке до побелевших костяшек, и смотрит в мою сторону.

– Тогда тренировки будут заменены ежедневными поездками в близлежащие деревни. В моем сопровождении.

От удара не ускользает ни одна клеточка тела. Кости вот-вот рассыплются в прах.

Ловлю себя на том, что произношу слово «нет» одними губами… не в силах набрать достаточно воздуха, чтобы сказать его вслух.

Взгляд Рордина становится жестче.

– Значит – тренировки. Я вернусь завтра вечером.

Сердце ухает в пятки.

Завтра вечером…

Он отказывается от крови. Возможно, даже две ночи подряд. Такого еще не бывало.

– Но… разве я тебе не понадоблюсь?

– Нет, – рычит он. – Мне нужно, чтоб ты свое дерьмо разгребла.

Мудак.

– Надери ей задницу, Бейз. И продолжай, пока у нее в глазах цвет не проклюнется.

– Ненавижу тебя, – удается мне прошептать, когда он удаляется к распахнутым дверям.

Он застывает ровно в тот миг, когда слова слетают с моего языка.

Губы Рордина кривит легкая, лишенная веселья улыбка, которую почти больно видеть – жуткая, резкая, она мне напоминает, что, несмотря на все годы под одной крышей, я совсем не знаю этого мужчину.

Несмотря на все капли себя, которыми я с ним делилась.

– О, ненаглядная, – тянет Рордин, сверху вниз окидывая взглядом мое тело, все еще прижатое к стене его фантомным прикосновением. – Ты даже не знаешь значения этого слова.

И уходит.