Несмотря на предписываемую указом скромность, незаметней проститутка от нее не становилась. Ее узнавали и по походке, и по осанке.

«Ходят они с вытянутой вперед шеей, как олень в степи, и смотрят презрительно, как дорогая лошадь».

Понимать эти слова следует так: безденежному клирику приходилось смотреть на искусительниц лишь издалека, потому что они были ему не по карману. Женоненавистничество тогдашней интеллигенции, отразившееся и в трактатах, и в песнях, частично объяснялось тем, что «девочка» стоила дорого. Да и к тому же если бы она еще довольствовалась тем, о чем условились! А то ведь чаще всего клиент лишался всего кошелька. Первейший упрек со стороны сатирической и более или менее морализаторской литературы в адрес проститутки касался ее алчности. Прибегая то к вымогательству, то к воровству, она демонстрировала свое истинное ремесло, состоящее в выманивании денег.

Почти все литературные тексты сходились в одном: священник наряду с дворянином и буржуа являлся одним из самых типичных клиентов борделя. Священник, но не клирик. Профессиональные любовницы были доступны только зажиточным слоям населения, к коим не принадлежали ни подмастерье, ни простой клирик-школяр. Война поставляла еще одну типичную разновидность клиентуры — солдата. Гражданские службы тоже вносили свою лепту — сборщиков налогов и секретарей суда. Вийон мог попасть в бордель лишь в качестве компаньона Толстухи Марго.

Жизнь обходилась с ним жестоко. Ему было с кем сводить счеты: с женщинами, с неверными друзьями. Что касается остальных, друзей по коллежу или кабаку, он так же легко развлекался без них, как и с ними. Он завещает им все, чем владеет.

Однако о смерти пока речи нет. В данный момент Вийон «отмечает» Рождество 1456 года. В своей комнате близ Сен-Бенуа-ле-Бетурне он изнывает от тоски, дрова здесь редкость, а на дворе — зимний вечер.

Некто хочет его смерти, он бежит от него. Образ, целиком заимствованный у риторики труверов, где столкновение страстей разыгрывается в духе военной стратегии, как в трактатах о нравственности столкновения добродетели и порока. Дама — в центре крепости. Оскорбленный любовник — словно поверженный в бою. Изменница, не желающая слышать его жалобных стенаний, — это «Безжалостная красавица». «Живой сплав» — это живая связь Дамы и ее вассала. Он рвет ее. В средневековом словаре есть одно слово для характеристики сеньора, который отлынивает от своих обязанностей по отношению к вассалу: он — «изменник».

Действительно ли он отправляется в Анже? Или Анже тут для рифмы? Привлекает ли нашего поэта двор короля — мецената Рене — из-за его объемистого кошелька или прельщает просвещенная публика, готовая все время аплодировать ему? Позже пойдет речь о готовящемся коварном ударе и об анжевенском дяде поэта, чей выход на сцену окажется очень кстати. Вопрос остается открытым, без сомнения, потому, что все сошлось воедино одновременно.

Остается неясным вопрос: отчего это бегство? Не надеялся ли Вийон за год до написания этих стихов на оправдательные письма, без которых ему бы не быть в Париже?

Бежит ли поэт от своей «жестокой»? Или более прозаически — от наказания короля? А может быть, у него на совести новое «дело»? Когда знаешь, что бегство из наваррского коллежа совершилось в самую рождественскую ночь 1456 года, дата «Малого завещания» — рождественская — наводит на мысль, что Вийон серьезно озабочен тем, как бы избежать виселицы. Возможно, «Малое завещание» — это лишь осмотрительное алиби гениального хулигана, пытающегося внушить как анжевенцам, так и другим, что его бегство — лирического свойства.

Есть или нет оправдания, предназначенного для публики, «Малое завещание», конечно, — деньги на расходы: при каком бы дворе это ни происходило, поэт зарабатывает себе на пропитание лишь своим талантом. Однако чересчур рассчитывать на вдохновение было бы неразумно. Человек, взывающий к авторитету многоумного Вегеция, знает, что ему неплохо бы привести, где бы это ни случилось, доказательства своего мастерства.

Естественно, что в сумраке надвинувшейся ночи поэт принимает необходимые для всякого путешественника меры, касающиеся его отъезда. Таким образом полуреально, полупризрачно вырисовывается своего рода завещание. Это «Малое завещание». Вийон раздает свое «добро». Разговор короткий. Несмотря на то имя, которое ему вскоре даст толпа и которым вновь воспользуется в 1489 году издатель Леве, главное, что завещает поэт, не в «Малом завещании». «Завещанием» будет нечто другое, более существенное: оставленные им ценности впишутся там в общий рисунок, который поэт намеревается оставить вечности; настоящее завещание — как бы совокупность мер, предпринятых человеком, чтобы обеспечить себе свое место в жизни. Однако публике «Малое завещание» стало известно раньше, чем «Большое», и она сбита с толку; но автор протестует, он хочет, чтобы знали его «Большое завещание».

Вийон ничего не пожалел, чтобы «Малое завещание» выглядело как настоящий документ. Дата, установление подлинности завещания, обращение к Троице — все тут убедительно, всего достаточно, в том числе обращений к нравственности и набожности, которыми встречает свой предсмертный час любой буржуа, когда высказывает свою последнюю волю.

Он уходит, а не умирает. Сначала он включается в хорошо известную игру из куртуазного репертуара, которую называют «любовная отставка». Начиная с XII века возникает постоянная традиция описаний этих, часто вымышленных, отъездов, являющихся литературным эквивалентом для выражения любви и дающих повод для несостоятельных обещаний, столь же несерьезных, как и сам «побег». «Подарить» свое сердце — наиглавнейшее обязательство любовника. У Вийона тоже этого предостаточно; он «оставляет» своей красавице «плененное» сердце, но сперва оставляет магистру Гийому де Вийону свою репутацию и, возможно, свое настоящее имя, поскольку его имя он взял себе.

Реализм Вийона вырисовывается уже в теме завещания. Он вводит в него формулировки нотариальной конторы, он говорит, как распорядиться его ценностями, истинными и вымышленными. Порвав с условностями любовной куртуазности, он соединяет таким образом два сюжета: уход и завещание.

А кроме того, он оплакивает иллюзию. Среди «затем», наполовину шутливых, его «Малого завещания» школяр вкрапливает напоминания о своем «предназначении». Надежда на церковные бенефиции была мизерной. А превращение клирика в правонарушителя свело на нет всякую надежду. Помилование не позволяло тем не менее забыть об убийстве священника Сермуаза. Кража добавляет свой мазок к картине. Мэтр Франсуа не осмеливается представить себя в роли монаха. Но имя свое завещать может.