Глупей нет ничего, поверь, чем глупый смех,

Но цэльтиберец ты: в стране же цельтиберской,^[132]

Как кто помочится, так утром в этой мерзкой

Он влагой зубы трет и десны докрасна;

Так, что у вас зубов чем чище белизна,

Тем больше значит он напился полосканья.

№40. К Равиду^[133]

Что за безумие несчастнейший Равид,

Тебя стремглав швырнуть мне в ямбы норовит?

Какой же бог тебя, моленью вняв не в пору,

Поднять безумную налаживает ссору?

Иль хочется тебе в устах у черни жить?

Как? Иль во что б ни шло известным хочешь быть?

Ты будешь им; за то, что захотел влюбиться

В предмет моей любви, во век тебе казниться.^[134]

№41. К возлюбленной Мамурры^[135]

Амеана, — трепанная дева,

У меня всех десять тысяч просит!

Дева с больно нехорошим носом.

Нежный друг мотыги Формианца.^[136]

Близкие и кто об ней печется,

Вы друзей и медиков зовите,

Ведь больна, и какова собою,

Знать, спросить у зеркала не хочет.

№42. К неизвестной^[137]

Сюда вы, ямбы, сколько вас найдется,

Все сколько есть и сколько вас сберется.^[138]

Вот девка дрянь, смеяся надо мной,

Не возвращает книжки записной,

В которой вы: вам, верно, неприятно.

Поймав ее, потребуем обратно.

А кто она? Вы спросите? Да, вот,

Что ходит дерзко, смехом корчит рот,

Как галльская собака, безобразно.^[139]

Ее поймав, пристаньте безотвязно:

«Ты, девка дрянь, нам возврати стихи,

Дрянь девка, ты нам возврати стихи».

Не слушаешь? О грязь из подлой лужи

Иль что того еще быть может хуже.

Однако ж мало этим заключить,

Коль не берет, то в краску приводить

Железную собачью морду станем^[140],

Опять кричать мы громче не останем:

«Ты, девка дрянь, нам возврати стихи,

Дрянь девка, ты нам возврати стихи».

Напрасно все, никак не поддается.

Так свой прием нам изменить придется,

Чтоб средства снова не были плохи:

«Ты, честная, отдай же нам стихи».

№43. К подруге Мамурры^[141]

Здравствуй, дева, ты, чей нос не скуден,

Некрасивы ноги, глаз не черен,

Неистяжны пальцы, рот не вытерт

И язык не слишком-то изящен,

Нежный друг мотыги Формианца.

Ты ль слывешь в провинции прекрасной?^[142]

Лезбию мою с тобой равняют?

О какой-же век тупой и грубый!

№44. К своему поместью^[143]

О, мой клочок земли, Сабинский иль Тибурский,^[144]

(Тибурским ты слывешь у тех, что не хотят

Катулла огорчать, а те, что это любят,

В том, что Сабинский ты, побьются об заклад).

Но будь Сабинским ты или скорей Тибурским,

Рад вилле я своей близ городских ворот,

Там выгнал из груди я кашель нестерпимый,

Которым поделом снабдил меня живот,^[145]

Когда я ужином роскошным соблазнился.

Когда я Сестия быть гостем пожелал,^[146]

То против Анция, который обвиняет^[147]

Речь полную чумы и яда прочитал.

Тут насморк на меня и кашель навалились^[148]

И мучили, пока я не бежал под кров

К тебе, крапивою лечиться и покоем.

Благодарю тебя, когда я стал здоров,

Что по грехам меня ты не сильней караешь.

Не стану возражать, коль в руки попадет

Мне мерзость Сестия, а с насморком и кашель

Да уж не ко мне, а к Сестию прильнет,

Зовущему меня лишь к чтенью глупой книги.^[149]

№45. Об Акме и Септимии^[150]

Милую Акму сжимая в объятьях,

Молвил Септимий: «о друг ты мои, Акма,

Если тебя не люблю я сердечно

И не готов так любить непрестанно,

Как полюбить кто лишь может всей силой,

В Либии пусть я, иль в Индии жаркой^[151]

Встречу глазастого льва в одиночку».

Это услыша, Амур, прежде мрачный,

Выразил, чхнувши, свое одобренье,^[152]

Голову мягко закинувши, Акма

И у влюбленного юноши очи

Пурпуром уст своих нежно целуя:

«Жизнь ты моя, — возгласила — Септимий,

Будь же любовь нам одна господином,

Страстный огонь еще шире и жарче

Пышет в груди моей более нежной».