– Я видела в Интернете портрет. Холодная красота.

– Верно, но именно этим она и завораживала. Представляете, в нее был влюблен не только Гумилев! Ей делали предложение Есенин, тогда еще начинающий поэт, знаменитый художник Натан Альтман, Мандельштам и Всеволод Рождественский. Вот Блока, правда, ей соблазнить не удалось.

– Не повелся на холодные глаза?

– Догадался, наверное, что она просто хочет перетянуть его на сторону большевиков, вот и отбрыкался. А она его выгуливала, дорогим коньяком поила.

– Они долго жили в Петрограде?

– Отнюдь. Руководство Балтийским флотом у Раскольникова не заладилось, закончилось все Кронштадтским мятежом.

– Ух ты! Слышала о нем. Ужас просто!

– Да уж, веселого мало. Мятеж поставил под угрозу существование республики. Это вам, как говорит мой внук, не мелочь по карманам тырить.

Софья прыснула в кулак.

– Это не внук, а Хмырь сказал.

– А Хмырь – он кто?

– Бенедикт Фомич, вы совсем темный? Это же из «Джентльменов удачи»!

– Не знал. Но это неважно. Главное, что оплошности Раскольникову не простили и отправили послом в Афганистан.

– Жена, разумеется, тоже поехала?

– Поехала, но продержалась там недолго.

– Уехала?

– Сбежала!

– От мужа, как я понимаю.

– Ильин ей надоел, – кивнул Бенедикт Фомич. – А ведь как любил! Звал Ларуней, мышкой, ласточкой и даже пушинкой!

– Пушинкой? Она что, очень худая была?

– Как раз нет. В качестве первой посольской дамы Лариса быстро раздобрела. Просто… любовь. А она бросила его, как ветошь, сказала, что любовь – пьеса с короткими актами и длинными антрактами.

– Циничная эта ваша Лариса.

– Времена такие были.

– Ой ли? А кто говорил, что времена всегда одинаковые и пенять на них нечего?

Бенедикт поджал тоненькие губки.

– Я просто хотел убедить вас, что Лариса Рейснер была сложным, но отнюдь не самым плохим человеком.

– Наверное не самым, но сейчас меня волнует другое. Где она жила после возвращения из Афганистана?

– Она уехала в Германию уже с новым возлюбленным. Карл Радек собирался на Неметчине организовать революцию. В успех предприятия, кроме него, никто не верил, но все же послали, так сказать, в служебную командировку. В Германии они с Ларисой пробыли недолго, вернулись в Москву. Рейснер снова занялась журналистикой, все стало налаживаться, и тут эта нелепая смерть.

– Рейснер умерла в Москве, я правильно поняла?

– Ну да. Ее могила, кстати, затерялась.

– А в Питер она не возвращалась?

– Кажется, нет. Во всяком случае, не жила тут.

– Ну тогда, может быть, Радек или бывший муж?

Бенедикт наморщил лоб, вспоминая.

– Радек умер в лагере где-то в Челябинской области в конце тридцатых, а Раскольников… Если не ошибаюсь, его судьба гораздо трагичнее, чем у Карла, как ни странно это звучит. Раскольников стал невозвращенцем.

– Он же ярый коммунист!

– Как будто коммунистам жить не хочется! Раскольников узнал о готовящемся аресте и остался в Париже. А потом у него случился реактивный психоз, и он окончил свои дни в психиатрической клинике. В тридцать девятом году вроде как.

– То есть и он в Питере жить не мог, – протянула Софья, чувствуя глубокое разочарование.

– Разумеется. А при чем тут Питер?

Она не ответила. Только кивнула невпопад.

Вот тебе и раскрыла тайну! Вот тебе и дедуктивный метод. Вензель, возможно, Ларисин, но получается, что ее платок не мог оказаться там, где его нашел Иван. Остается версия, что платок был подарен тому, кто мог спрятать его в печке дома на Моховой. В качестве обертки был использован чисто случайно, поэтому к содержимому коробки отношения не имеет.

Господи, а она уже поверила, что все получится!

Бенедикт Фомич вгляделся в ее расстроенное лицо.

– Софочка, а не хотите ли тяпнуть крутейшего двенадцатилетнего односолодового вискаря?

– Чего? – не поняла занятая печальными мыслями Софья.

– Вискаря крутейшего, – не моргнув глазом повторил Бенедикт.

– Это ваш внук так выражается?

– В данном случае гораздо важнее, чтобы об этом не узнала Фаиночка, – воровато оглянувшись, прошептал Фомич.

И подмигнул.

Переезжая на Моховую, Софья предвкушала, как, закончив таскать коробки с чемоданами, займется доведением жилья до приличной кондиции. Накупит всяких хорошеньких вещичек, которые расставит и развесит по всей квартире, разложит на диване разноцветные подушки, купит футуристический ковер на пол, два кресла – одно бирюзовое, другое цвета пыльной розы – и ощутит наконец, что создала свой мир. Именно свой, а не мир, который устраивал Кирилла и его мамочку. Тот состоял из массивной мебели, диванов «честерфилд» и тяжелых штор на окнах, украшенных ламбрекенами. Да, еще непременно темные обои с вычурными завитушками. У Софьи клаустрофобия начиналась, когда приходилось долго торчать в квартире, но Кирилл был убежден: именно так должен выглядеть дом солидного человека.

Он изо всех сил старался соответствовать статусу, правда, Софья не совсем понимала, какому именно статусу стремится соответствовать муж. На ее взгляд, душная квартира в староанглийском стиле совершенно не подходит для молодой пары. Ей хотелось чего-то светлого, легкого, даже веселого, но Кирилл сразу начинал таращить глаза, фыркать, всем своим видом показывая, что Софья по своей женской глупости совершенно не осознает значимость домашнего интерьера «в качестве имиджевой составляющей владельца». Вот прямо так и говорил – «имиджевой составляющей». Софья в самом деле не понимала и мучилась среди ламбрекенов ужасно. Особенно тоскливо она чувствовала себя, восседая на диванах «честерфилд». Зимой кожа холодила и скрипела, а летом и того хуже: не прикрытая длинными штанами попа к дивану прилипала, отлепляясь каждый раз с жутким звуком, как будто пластырь с раны сдирали.

Теперь все было в прошлом. Квартирка на Моховой прямо-таки ждала добрых и умелых рук, чтобы стать уютной. Вот только рукам в последнее время стало не до нее. Каждую свободную минуту они щелкали по клавиатуре компьютера в поисках… чего-нибудь, что могло вывести на след того, кто мог засунуть в печку коробку из-под леденцов. Поисковик вывалил на нее кучу информации, но все нарытое годилось лишь для мусорного ведра. Коробочка крепко хранила свои тайны.

Шарманова – шарман ее подери! – тоже не объявлялась, и Софья топталась на месте, все больше нервничая и понимая, что она просто не там и не то ищет.

А между тем со дня задержания Протасова минуло пять суток, и становилось все очевиднее: если его не выпустили через сорок восемь часов – во всех фильмах назывался именно этот срок, – то он оказался прав. Менты не нашли достойной замены и решили его «закрыть».

Наконец Софья решила, что Маришку следует поторопить. Трижды в течение дня она набирала номер экс-подруги и каждый раз натыкалась на короткие гудки.

Наверное, с Кириллом болтает. Не может быть, чтобы Шарманова не соблазнилась возможностью освежевать только что убитого оленя.

Софья представила Маришку, предвкушающую открывшиеся перед ней перспективы. И сразу перед глазами всплыло лицо бывшего мужа, какое бывает лишь у тех, кто срывает запретный плод и хочет, чтобы жена об этом не узнала, – горящее азартом, но при этом немного трусливое, краснеющее от вожделения, однако изо всех сил пытающееся выглядеть цивилизованно.

Тогда, правда, была вовсе не Маришка. Ту, кажется, звали Алиной. За Алиной шли Регина и Нелли. Или Нелли случилась после Божены?

Ну что ж, теперь Маришкина очередь. Флаг ей в руки! Пусть только сделает этот чертов химический анализ!

Наверное, Шарманова почувствовала, что ее кто-то дергает и поминает «незлым тихим словом», стоило Софье по-настоящему разозлиться, тут же на экране телефона высветилась Маришкина мордашка.

– Привет, Мариш, я так рада твоему звонку! – быстро заговорила Софья и почему-то вспотела.