Илья стоял у встроенного шкафчика, сложив на груди руки в татуировках; в его взгляде горела смесь из мольбы, нетерпения и злости.

Он слишком любил налаживать свои дела при помощи чужих денег.

– Только же что стипуху дали, – выплюнул сосед; в его голосе звучало раздражение.

– Всё уже распределил, – отрезал Олег, сверкнув глазами. – Чего ж ты у своего дилера не попросишь отсыпать в залог?

– Рустамыч по предоплате, – оскорбился Илья. – Такую только у него можно взять. Это крутая инвестиция. Ну плиз. Не можешь тридцать, дай хотя бы…

– Нет у меня, сказал! – отрубил Олег, рывком закинув рюкзак на плечо.

Если бы только Глеб не спал!

Это «нет» хотелось проорать; проорать чайкой.

Прямиком с утра не хватало услышать только про «Рустамыча».

– Пусть бы скуривал и продавал всё там, ублюдок, – прошипел Агрессор, ударив кулаком по борту Корабля. – Нехрен распылять тут свои луговые травы!

Ничего больше не сказав, Илья насупился, прошёл к кровати и плюхнулся на неё.

Игра в обиженку не пройдёт, мамкин инвестор.

Не глядя на соседа, Олег преодолел комнату в несколько широких шагов, наспех обулся и выскочил в наполненный голосами коридор. Всё внутри дрожало от изящной злости, выхода для которой сегодня снова не предвиделось.

Если бы только луговые травы.

По вторникам и пятницам Гатауллин распылял здесь не только марихуану, купленную в общаге на Бульваре Ленинского Комсомола, но и поганые кривотолки, что носил оттуда же. Он начал торговать травой в январе – когда нужно было заработать на аборт залетевшей от него девице – а потом ловко втянулся в этот бизнес через игольное ушко насыщенных трипов.

Переносчик сплетен, мать его.

* * *

9 февраля, вторник

– Говна кусок! – прорычал Гатауллин, застирывая в раковине джинсы; его смуглые щёки горели багровым румянцем, а зрачки были такими узкими, словно ему в лицо направляли солнце. – Думает, сел в Ауди, обзавёлся батей завом, так теперь всё мож…

– Да он не видел, что ты там идёшь, не фони! – примирительно просипел его патлатый кореш, усевшись на подоконник; его зрачки тоже напоминали точки. – Ты ж не Серёга Зверев, тебя и спутать можно с кем.

За мутным окном висел мёрзлый и туманный поздний вечер февраля.

– Забейся, Дэн, – свистящим шёпотом уронил Гатауллин, встряхнув потяжелевшие джинсы в пятнах слякоти. – Всё он видел! Специально окатил, червь! Это она его натравила! Долбаная сука! Надо было ей эти пионы ещё тогда вогнать в…

– Рус? – вкрадчиво бросил патлатый, ухмыльнувшись углом рта. – Говорил, тебе параллельно, что и как твоя певичка Намба. А сам пасёшь их каждый вечер, как узнал, где они паркуются, чтобы пососаться на прощание.

– Целуй ты зад! – разъярился Гатауллин, неуклюже примостив джинсы на батарею. – Мне срать, кто трахает эту шлюху! Я просто пробую товар сразу на месте, дебил!

– Что-то до февраля ты пробовал товар не возле этих гаражей, а за полем! – отбил Дэн, обнажив острые зубы в широкой улыбке.

…Сплюнув пену от зубной пасты, Олег меланхолично прополоскал рот, поднял голову и рассеянно уставился в зеркало над раковиной. По подбородку медленно стекали и убегали к кадыку острые капли.

Он с трудом узнал своё отражение – до того далеко сейчас были мысли.

Гатауллин видел, что рядом кореш «червя», и старался выбирать проклятия пожёстче.

В груди застонала дыра, больше похожая на пустоту поздней осени, чем на репетицию ранней весны. Прошагав к выходу, Петренко с силой захлопнул за собой дверь.

Так вот оно что. Она с ним. Он с ней. С «февраля».

Силы, что остались к вечеру, покинули тело прытко и мгновенно.

Будто он был тазом с водой, который выплеснули на траву после дачной стирки.

– А ты, придурок, ещё хотел узнать её номер, когда Варламов рассказал, что Свят отменил пари, – упавшим голосом пробормотал Агрессор.

До чего же отчётливо в тот день казалось, что теперь вполне можно ей позвонить; что это клеймо наконец сползло с неё, как сведённая татуировка; что отмена пари означает не только аннулирование этой мерзости, но и его удаление из её жизни.

Но Елисеенко под «отменой» явно имел в виду совсем другое.

Едва замечая стены коридора, Олег доплёлся до комнаты, швырнул на тумбочку зубную пасту и рухнул на кровать, уткнувшись в ноутбук; в голове всё ещё свистело месиво из разочарования, тоски и досады.

«…каждый вечер, как узнал, где они паркуются, чтобы пососаться на прощание».

«Каждый вечер». Этих вечеров много. Это не разовая акция, а системная традиция.

– Как ты мог не заметить? – с недоумённым раздражением напал на него Агрессор. – Как мог не заметить по нему, что у него роман? Роман, блин, с ней!

Всё верно, недоумок. Всё верно. Чем чаще ты показываешь людям, что умеешь их читать, тем быстрее они учатся шифроваться.

Это было почти месяц назад. Но горело в памяти так ярко, будто белая немка заляпала грязью джинсы Гатауллина только вчера.

* * *

5 марта, пятница

Коридор первого этажа общежития напоминал взорванный улей.

– ОЛЕГ! – звонко заорал кто-то сбоку. – Забери расписание кураторских часов!

Нашарив глазами старосту параллельной группы, Петренко протиснулся к ней сквозь группу девиц и протянул руку за мятым листом. Едва он забрал первый лист, как она энергично всунула ему в руки второй.

– А это что? – пробурчал он. – Привет, Полина.

– Доброе, – пропыхтела Полина, откинув с выпуклого лба светлую прядь; её щёки пылали многозадачной ответственностью. – Это список должников Еремеева и вопросы к ним. Он рвёт и мечет. Говорит, что проверит всех «безответственных» на знание англоязычных правоведческих терминов.

– Кудашова, Варламов, Ханутько… – пробормотал Олег, разглядывая список. – А вот Стасевич сдавала ему работу, это точно. А Елисеенко вообще первым занёс перевод.

– Не поставил он ему, – рассеянно пояснила Полина. – Говорит, «не он делал». Мол, его переводы в первом и втором семестрах кошмарно отличаются.

Внутренний Агрессор хмыкнул и побагровел.

Хорошо, блин, устроился.

– У Еремеева новый виток климакса? – хмуро отозвался Петренко.

– Ты у меня спрашиваешь?! – вспылила коллега по старостату. – Просто скажи своим, что Еремеев настроен серьёзно. И зайди в деканат, тебя ядерная война искала. Бессмертный, что ли, – не вернуть ей оригиналы статей?

Махнув копной волос, Полина рванулась к выходу, распихивая локтями студентов.

Безразлично засунув в рюкзак символы надоевшей социальной ответственности, Олег двинулся по её следам, пропуская вперёд тех, кто сильнее спешил под мартовское небо. Толкнув тяжёлую дверь, неторопливый склонный к опозданиям староста шагнул во двор, залитый набирающим силу солнцем. Властные шквалы ветра пахли терпкой свежестью ранней весны.

…Март обрушился на голову без единого предупреждения; застучал по карнизам капелью и побежал в землю ручейками снега. Самый настойчивый снег, впрочем, ещё укрывал тротуары кучами блестящего стройматериала, который многие превращали в сырьё для прощальных снежков. Весна в этом году не опоздала; был только пятый день марта, а она уже свежим муссоном влилась в каждый уголок города.

Будоража надежды и утепляя мечты.

Сегодня толкаться в транспорте не хотелось особенно сильно.

Обогнув край маленького сквера, Олег вышел на улицу Пушкина, что пахла хлебозаводом и вилась узкой лентой между центром города и его жилым сектором.

Сырой ветер мягко ласкал лицо; на обочинах копошились дворники в ярких жилетках; в сточных решётках глухо гудела вода, что ещё недавно была снегом.

Моральная опустошённость стала вечным спутником; она отступала редко и неохотно.