Только сейчас – под тёплой атакой лилового заката – он увидел, до чего тёмные и измученные круги вокруг её глаз. Неслышно подойдя ближе, Олег остановился слева и погладил холодные перила. На уровне этажа шелестел свежий, недавно распустивший листья каштан. Со двора, проезжей части и детской площадки доносились смазанные звуки; спальный район встречал ночь.

Слов уютнее тишины не находилось. Как и безопасных мыслей.

Не отрывая глаз от ярких красок на горизонте, Вера негромко произнесла:

– Уже совсем не холодно по вечерам, правда? Как же великолепно.

– Не холодно, – мгновенно отозвался Олег. – Но твои плечи вздрагивают.

Заправив за ухо прядь волос, Уланова перевела на него расплывчатый взгляд.

Она недавно боролась со слезами?

В глубине её глаз застыла изнурённая сырая горечь, которая не находила выхода, – а бирюзовые блики радужек стали тусклее.

Это блики исчезли, или он начал видеть её глаза так, как их видят все?

Понять это отчего-то показалось безумно важным.

– Удивлена, что ты заметил, – тихо грустно сказала Вера. – Но это не от холода, а от удовольствия. Кожа наконец впитывает воздух.

– Там действительно было ужасно душно, – подтвердил Олег, тоже понизив голос.

Казалось, если подстроиться под её тон, он разгадает тайну бирюзовых бликов.

– Не знаю, как они ещё и пьют, – задумчиво проговорила девушка, оперев подбородок на кулак. – А ты почему не пьёшь сегодня?

– Не хочу, – небрежно бросил он. – Надо делать перерывы. А то тогда в клубе я…

Чуть не поцеловал тебя.

Слова застряли посреди горла и стали похожи на пенопласт в луже.

Явно растолковав его недоговорённость по-своему, Вера с глубоким пониманием кивнула и принялась водить пальцами по воздуху – так, будто гладит его.

То по шерсти, то против.

На миг захотелось, чтобы она так же провела по его волосам.

И удивлённо сказала, что они куда непокорнее, чем воздух.

Под ложечкой засвербело дикое желание… писать.

Писать всё подряд, что идёт в голову.

Казалось, если он сейчас возьмёт в руки лист и ручку, то до рассвета не разлучит её носик с его поверхностью.

– Я обожаю весну, – негромко признала Вера. – Могу бесконечно о ней говорить. О том, какие сильные она вызывает чувства. Как настойчиво пробуждает тягу к жизни.

Она вроде говорила о том, что любит, – но выглядела очень горестно.

Между её бровей залегла тонкая морщинка; будто сердце хотело заплакать, а мимика упрямо спорила с этим желанием.

Что только в нашем теле ни спорит с сердцем.

В марте! Ещё в марте она была заливистым солнцем.

Весна расцветает, а солнце тускнеет?

– Так не бывает! – гаркнул Агрессор.

Он едва стоял на ногах и цеплялся за гладкий борт – до того сильно качался Корабль.

«Тебе тяжело с ним рядом?» – хотел в лоб спросить Олег, но вместо этого сказал:

– У меня есть много очерков о весне.

К нему метнулся взгляд, в котором наконец не было и тени сочувствия светскости. Уланова смотрела с любопытной жадностью – как будто хотела узнать больше или завидовала: потому что продукты её творчества не о весне.

Или потому, что их не «много».

– Я бы хотела что-то из этого прочесть, – с тихой искренностью проговорила она; ветер трепал мелкие волоски у её висков. – Если ты позволишь.

О чёрт. Нет. Это предложение было кошмарным.

В первую очередь потому, что он умирал от желания дать ей что-то «прочесть».

– Но как быть с дисграфией? – пробормотала Жертва, высунув из каюты испуганный длинный нос; все штормы Корабля она переживала как можно дальше от палубы.

– Я… думаю, что позволю, – помедлив, проговорил Олег; бестолковое сердце ускорилось; в кончиках пальцев закололо. – Когда… придёт время. Только не жди от этих текстов грамотности. Так уж вышло, что они сделают филологу больно.

– Я справлюсь с засилием твоей орфографии, – подняв уголки губ, пообещала Вера.

– Дело не в орфографии, – отозвался он, с усилием отбросив стыд. – Я допускаю неклассические ошибки. У меня дисграфия. Это…

Быстро повернув голову, Вера посмотрела прямо на него: молча нежно и тактично.

Она дала понять, что слушает; что слышит.

– Я знаю, что такое дисграфия, – спокойно и ясно сказала девушка. – Смешение схожих по звучанию букв, пропуски мягкого знака, слитное написание предлогов и слов, зато раздельное – слов и их приставок…

– Да, – с облегчением перебил Петренко и, глядя на свои ногти, продолжил: – Это оно. Чтение я переборол как-то. Убеждаю с тех пор всех, что ни дислексия, ни дисграфия – не приговор. Логопеды говорили, что ничерта не буду понимать в том, что читаю. И что это навсегда. Я не хотел смиряться. Помню эти… груды книг с потрёпанными страницами… с надписями на полях… с грязными следами, что остаются, когда пальцем по бумаге ведёшь… Помню, как вычёркивал и подчёркивал буквы в зачитанных до дыр книгах… Упражнение такое.

Договорив, он изумлённо замолчал, опустил глаза и потряс головой.

Он впервые рассказал кому-то о дисграфии так много.

Волосы и шею ласкал холодный ветер, но зябко не было. Звуки района становились всё тише; всё глуше. Вокруг них наступала ночь.

Подняв взгляд, Олег с ёкающим холодом в груди осознал, что Вера по-прежнему смотрит прямо на него, и в глубине её глаз… мелькают те самые бирюзовые блики, которые для него почему-то означали, что она… здорова.

Здорова. Сильна. Подлинна. Бережлива и нежна с самой собой.

– Сидел и читал, как приколоченный к стулу, – сдавленно добавил он, не сводя глаз с бирюзовых бликов. – Лишь бы научиться читать и всё понимать. Как все.

Чёрт. Смотреть и не смотреть ей в глаза было одинаково трудно.

– Эту цель ты не достиг, – проговорила Вера. – Ты понимаешь куда больше всех.

В её голосе было столько мудрости и силы… и в то же время он был так хрупок, так беспомощен, что горло перехватило. Казалось, если он сейчас испишет тридцать листов, каждая буква будет навылет повержена им – её голосом.

Он звучал так, словно её душа передвигала из комнаты в комнату массивную мебель – и уже не могла дышать от пыли.

– Вера, – решился он, коснувшись её локтя. – Как ты себя чувствуешь?

Поглядев на его ладонь, Уланова прикрыла глаза и опустила голову – так, что подбородок коснулся груди.

Будто больше не выдерживала веса мыслей.

– У меня нет сил, – упавшим голосом признала она.

В её тоне было столько бесхитростного доверия, что каждый нерв задрожал.

– Сегодня Никита спросил, как я праздновала день рождения, помнишь?

Петренко медленно кивнул, сильнее сжав её локоть; в голове полыхала злобная тоска.

– Да, ты всё верно понял, – растерянно прошептал Агрессор, забрызганный всхлипами волн; над его головой орало штормовое небо. – Там не нужен вопросительный знак.

«Тебе тяжело с ним рядом». Точка.

– А у меня нет сил жить – не то что праздновать дни рождения, – с искренней горечью добавила Вера. – Я без сил ложусь спать и без сил встаю. Я уже ничего не хочу: ни весны, ни лета. Я кошмарно устала – и очень стыжусь этого. У меня прекрасная жизнь, которой позавидовали бы все, – но мне почему-то плохо.

С её ресниц сорвалась и покатилась по щеке мелкая слеза; морщинка между бровями стала глубже. Уланова будто готовилась грянуть громом, сверкнуть грозой и пролиться на лиловый апрель сатанинским ливнем.

Который отважилась показать именно ему.

Сказать это ей? Сказать?

Сказать – и стать её врагом? Вина внутри неё наверняка примет ту сторону.

– Тебе нечего стыдиться, – тихо проговорил Олег; голос звучал так изорванно, словно поперёк горла стояла тёрка. – На твоём месте силы потерял бы любой.

Вера вскинула голову и посмотрела в его лицо с суматошным, стыдливым страданием.