Поморщившись, он коснулся шторы, о которую в детстве любил тереться щекой.

Тогда это отчего-то приносило спокойствие.

Теперь райдер у спокойствия расширился.

Его не получалось обрести, даже влив себе Уланову внутривенно.

«Сегодня я хочу побыть одна. Позаниматься своими делами». Она произнесла это ласково и вежливо, но в её глазах горела до того отважная воинственная решимость, до того крепкое настоявшееся намерение, что он тотчас понял: она не отступит. Она помчится проводить свой «день наедине» любой ценой; её суматошная эгоистичная цель вынесет оправдательный приговор даже самым бессердечным средствам.

Она вечно пытается сбежать; отдалиться; исчезнуть!

Чем меньше он понимал в её голове, тем сильнее хотелось вцепиться в неё клещом; не выпускать из виду ни на миг. И мысль о её «дне наедине с собой» корчилась внутри, как догорающий кусок заскорузлой пластмассы.

Из-за этой пластиковой вони было совершенно нечем дышать.

Зачем, вот зачем ей это «наедине с собой»?!

Что она собиралась делать такого, что нельзя сделать вместе с ним?..

– А то ты не знаешь! – сварливо грянул Прокурор, хмуро оглянувшись на смущённую Верность Ему. – Чего ты бездействуешь?! Он уже почти здесь!

Судья кивнул и указал глазами на Верность Себе, что благодушно читала Фромма.

– Он здесь? – испуганно переспросил Ребёнок. – Здесь – то есть… в её мыслях?

Адвокат глухо охнул и приложил руку к груди.

«Он». Все в Зале Суда отныне говорили только «он».

Четыре буквы его имени теперь вызывали у обитателей Зала такую паническую тревогу, что её не получалось унять несколько часов.

«Он». «Почти здесь».

Внутренний Ребёнок всхлипнул и потянулся к любимой шершавой шторе.

Ужаснее всего было то, что она твёрдо и решительно выставила его гиперконтроль за дверь этого таинственного зазеркалья; взяла ответственность на себя.

И перечить этому значило превращаться в… её бывшего кретина.

Она сказала, что «поставит ему границу, если он перейдёт черту».

По её мнению, он её ещё не перешёл?!

Надо было сопоставить показания в той беседе; ещё тогда уточнить, что для неё значит «переход черты»! Может, не поздно это сделать и сейчас?..

Нужно поговорить с ней; да. Собрать всё красноречие и поговорить.

Он убеждал себя поговорить с ней каждый день – но сделать это не получалось.

Он боялся услышать твёрдое «нет».

«Нет, я не буду ограничивать общение с ним».

«Нет, мне нравится то, что происходит».

…Над головой что-то щёлкнуло и сорвалось; теперь рука ощущала больше тяжести, чем миг назад. Вынырнув из мыслей, Свят поднял голову и закатил глаза.

Он так стискивал в кулаке сраную штору, что она соскочила с крючка.

Сжав зубы, он шагнул к столу, подтащил к окну стул, встал на него и неуклюже зажал кусок шторы прищепкой. Сделать это аккуратно никогда не удавалось: штора либо оставалась висеть на ниточной сопле, либо сжиралась до морщинистых вмятин.

Прищепка либо попустительствовала шторе, либо калечила её.

И золотой середины, казалось, не существовало.

– Святуш, можно? – послышался за спиной робко-слащавый голос.

Чёрт, я даже не слышал, как она вошла.

* * *

Не дождавшись ответа, мать приблизилась и коснулась его лопатки – сухо и небрежно.

Словно была готова в любой миг отдёрнуть руку и сделать вид, что не касалась.

Её рука на спине ужасно мешала – как чужеродный протез.

Физический контакт с ней стал до ужаса неловким ещё пять-семь лет назад.

– Ты всегда уходил в комнату, когда уставал упрямиться, – тихо произнесла она. – Он хочет как лучше. Попробуй его услышать.

«Уставал упрямиться»?!

– Ира! – пошёл Свят в атаку; голова вспыхнула от злобы. – Что конкретно вас не устраивает в моей жизни? Что она не ваша вышла из-под вашего контроля?

– Не называй меня по имени! – заученным тоном бросила мать.

Она никак не сдавалась; боролась и боролась. Рома давно плюнул на присвоенное ему погоняло, а Ира продолжала вызывать ветряные мельницы на дуэль.

Повторяла своё «не называй меня по имени», как дряхлый попугай-разлучник.

Как будто это могло что-то изменить.

Потупившись, Ирина Витальевна молча напряжённо перебирала пуговицы на блузке.

Даже когда они были вдвоём, в воздухе витало присутствие её мужа.

Она едва ли могла ступить шаг без его назидательного кнута.

– Не делай вид, что не понимаешь, – подняв точёное лицо, пробормотала мать. – Ты окончательно перестал быть…

Удобным?

– …благоразумным. Пропуски, пренебрежительное отношение к некоторым предм…

– К каким?! – гаркнул Свят; зубы были так стиснуты, что в висках кололо. – К каким предметам? Он несёт чёрт-те что! А ты всё повторяешь за ним, как эхо!

Ирина Витальевна отвернулась и скривила помадные губы изящной волной.

На дне души колыхнулась горькая досада. Она вроде бы пришла поговорить наедине, но всё равно не говорила ничего, что бы противоречило конвенции имени Ромы.

Между ними была пропасть; пропасть. И она сама проложила её.

– При чём тут эхо? Просто я вижу, что он прав, – собрав какое-никакое самообладание, отозвалась мать. – Тебе и правда нужно больше внимания уделять некоторым предметам и преподавателям. Вот… Как там его? Англичанина.

– Еремеев, – сухо сообщил Святослав.

Преподавательская рожа в крупных рытвинах радостно замаячила перед глазами.

Он так отвратительно произносил «the», как будто его обучали беззубые.

– Еремеев, – подхватила Ирина. – Он сказал папе, что не допустит тебя к зачёту. Потому что ты не выполняешь даже требуемый минимум заданий.

– Я ему всё занёс, – процедил Свят. – Я не ожидал, что он заметит помощь Веры.

Кто бы пел дифирамбы об этой сфере!

Рома закончил в Киевском университете имени Тараса Шевченко аспирантуру и получил степень кандидата наук. Ира же не доучилась даже до диплома бакалавра; она ушла с юрфака после четвёртого курса.

Но комментировать академические успехи сына бежала наравне с муженьком.

– Помощь кого?.. – захлопав ресницами, невинно протянула мать.

На её лице было написано искреннее недоумение.

Гневно взглянув в её сторону, Святослав заиграл желваками, но промолчал.

Скользкая ты кривляка.

Рому только что стошнило на пол кабинета сотней крикливых абзацев об Улановой, а Ира всё смотрела так, словно намеревалась вовек не признавать, что Вера существует.

Это была её личная панацея: кокетливо закрывать глаза на всё неугодное.

– Помощь моей девушки, – с нажимом проговорил он, чеканя льдом каждую букву.

Мать вскинула холёное лицо; теперь она смотрела с вызовом.

Невинное недоумение со сцены уползло.

– Безмерно рада за неё, – процедила Ира, сложив на груди ухоженные руки. – Это явно далось ей непросто. Но это не значит, что она тебе теперь важнее нашей семьи.

Важнее вашей семьи мне даже немытый бич под квёлым дубом.

– Я не против твоих девушек, Святуша. В том случае, если они…

…похожи на тебя.

Не договорив, мать высокомерно отвернулась и демонстративно взмахнула рукой – будто говоря: «Если ты неглуп, ты додумаешь эту простейшую фразу сам».

Глуп, Ира, не старайся. Поставь на мне животворящий крест.

– Остановись, – уронил «Святуша», разглядывая стены, увешанные плакатами его подростковых кумиров. – Не надо сильнее отягощать и без того невыносимый бред. Еремеев – маразматик, Рома – истерик, а ты? У тебя вообще есть своё мнение?

Ещё бы она тебе нравилась.

Грудь внезапно прошила странная гордость за девушку, что ныне проводила «день наедине с собой». Пусть наединессобойничает, впрочем.