Хозяйство состояло из коксовой батареи, поделенной на несколько секций, которые должны были работать попеременно, а затем остывать. Газ проходил через многоступенчатый охладитель, пропускался через воду и уходил в газгольдер, а оттуда поступал в магистраль.

Газгольдер представлял собой перевернутый котел, погруженный в бак с водой, что обеспечивало гидрозатвор. Будучи небольшим устройство не могло запасать газ от целого дня работы печей, а служил лишь демпфером и регулятором давления. Каждая секция батареи была рассчитана на одну ночь работы. Пока первая будет остывать (на что Тропининым отводилось несколько дней), к газгольдеру подключат другую.

— Конечно, следовало бы сделать непрерывное производство, но пока это слишком сложно. Так что ребятам предстоит работать ночами. Так сказать, от заката до рассвета.

«Ребята» — бывшие мастера-углежоги, своего рода художники, умеющие подбирать древесину, складывать её в особые кучи и поддерживать нужный режим обжига, стали обыкновенными кочегарами, придатком индустриальной машины, всё искусство которых сводилось к умению шуровать кочергой в топке.

Мы вышли на набережную и начали зажигать фонари.

Они разгоняли темноту едва-едва, как зашоренные маскировкой фары военных грузовиков. Полная луна давала примерно столько же света.

— Но всё же мы опередили Париж и Лондон, — с удовольствием констатировал я.

— Иногда я думаю, что Герон Александрийский, Леонардо да Винчи, это заблудшие путешественники во времени, вроде нас с тобой, — произнес Лёшка. — Они просто попали не в ту эпоху.

— Смелая мысль, — усмехнулся я. — Тебе следовало больше читать фантастики, чем смотреть телевизор.

— Не думаю, что фантастика помогла бы мне провернуть такое, а вот канал Дискавери… — Лёшка показал рукой на ближайший фонарь.

При искусственном освещении набережные выглядели как на картинах Гримшоу. Всё изменило цвет. Тёмную воду гавани исчертили золотистые дорожки. Многочисленные окна домов и витрины давали желтые блики. Вишни тоже стали похожи на сказочные денежные деревья. Мне всё не удавалось добыть саженцы настоящей сакуры. Я заказывал их и Яшке, и всем, кто отправлялся в сторону Кантона. Безрезультатно. Поэтому «за неимением гербовой» мы засадили набережную местной разновидностью дички.

Новая набережная, наконец, приобрела законченный вид. Госпитальный комплекс, школа, мой особняк выстроились по линии, заданной Морским училищем. Вернее по линии выстроились ограждения, потому что большинство зданий скрывались в глубине парков. Впрочем и парки пока не заросли, так что фасады просматривались с променада отчетливо. Строительные леса убрали, стены побелили, дорожки посыпали каменной крошкой, бронзовых львов и пушки начистили до блеска. Всюду царила гармония.

За исключением пустующей правой ниши портика Морского училища. Она зияла, как выбитый зуб на белоснежной улыбке.

Нишу слева давно заняла статуя Нептуна. Морское божество имело высоту в два человеческих роста и сжимало трезубец. Смотрелось неплохо. Ещё бы, я отвалил за него него полторы тысяч флоринов. Нептуна пришлось расчленять и доставлять по кускам, а потом собирать на месте, точно конструктор лего, но мастера знали свое дело, так что швы между блоками можно было увидеть лишь подойдя вплотную.

В правую нишу я планировал поставить статую Колумба. Но не родился ещё тот Церетели, чтобы сваять нечто оригинальное. Эскизы, что предложили в нескольких европейских мастерских, меня не устроили. Хотелось бы получить нечто в духе Бэкона, который умело сочетал современный стиль с античным. Недавно установленная статуя короля Георга в Сомерсет Хаус произвела на меня сильное впечатление. К сожалению скульптор был завален государственными заказами, а его конкуренты слишком строго придерживались канонов.

— Почему бы не поставить туда Беринга или русского первопроходца? — предложил Тропинин.

— Чирикова? — переспросил я. — Хм. Идея неплоха. Надо её обдумать.

Теоретически я мог попробовать себя в скульптуре. А по модели уже можно заказывать статую хоть в той же мастерской Элеоноры Коуд, где подвизался Бэкон и где я раньше покупал львов. Правда никто из старожилов не помнил, как выглядели Беринг или Чириков, чтобы создать убедительную модель, а если кто и помнил, то не имел возможности изобразить, описать. Из школьных учебников и детских книг в памяти осталось лишь толстое холёное лицо командора, но без каких-либо подробностей. К тому же я путал Беринга с Баренцем и мог изобразить не того. Облик же Чирикова и вовсе оставался белым пятном.

— Чириков чем-то походил на Арамиса в исполнении Люка Эванса.

— Даже не слыхал о таком.

— Как же? Ах да. Ну изобрази усредненного Арамиса. Только не Старыгина, он вышел слишком худым.

Я обещал подумать.

— Пиролиз древесины даёт лучший газ, с большей интенсивностью света, — признал Тропинин через неделю работы городского освещения. — Похоже я поспешил с углем…

— Что мешает переделать систему под дерево?

— Ничего. Пожалуй, я так и сделаю. Некоторое время спустя. А пока мне нужны продукты именно перегонки угля.

Городское освещение как до этого водопровод с канализацией являлось социальным проектом. Но в отличие от двух первых Тропинину не приходилось взимать за него абонентскую плату, он получал свою долю натурой.

Когда оборудование остывало, рабочие выламывали из печей кокс, сливали из конденсаторов дистиллят в одну бочку и выбирали смолу в другую, третья наполнялась аммиачной водой. Кокс шёл для питания паровых машин, бочки отправлялись в Эскимальт для дальнейшего выпаривания, перегонки и переработки содержимого.

Из всех производных по запаху Тропинин смог определить только аммиачную воду и креозот (этот знакомый мне фенольный дух шпальной пропитки). Оба продукта оказались востребованы. Первый в качестве удобрения, второй, как средство обработки деревянных конструкций, в том числе шхун. Пиролиз дерева давал немного другой выход, в том числе ацетон и метиловый спирт. Не считая изготовления красок широкого применения им пока не находилось. Метанол я и вовсе предлагал уничтожать, дабы у наших варваров не возник соблазн внутреннего употребления, но Лёшка хранил его в бочках для будущих нужд.

Тропинин не успокоился, пока не выжал из нового предприятия всё что мог. Поскольку при охлаждении продуктов коксования нагревались большие объемы воды, Тропинин вместе со своими бенгальцами джоби перенес сюда прачечную. Некоторым образом усовершенствованное оборудование напоминало стиральные машины-автоматы конца тысячелетия. Большие барабаны, частью погруженные в котёл, заполнялись бельем и вращались. В зависимости от режима в котёл запускали то кипяток, то горячую воду с мылом, то холодную для полоскания. Вращение пока осуществлялось силой самих джоби, но Тропинин уже думал, как приспособить к делу паровую машину, используя всё то же тепло от коксовых батарей.

Всё это было не так важно, как то, что теперь по главным улицам можно было ходить даже по ночам. Хотя особо ходить пока ещё было некуда. Разве что в кабаки или в гости друг к другу. Но я уже задумывался над развитием ночной жизни. От заката до рассвета? Почему бы и нет?

Глава двадцать третья. Деньги

В любом европейском городе я чувствовал себя обыкновенным человеком. Прохаживался по улицам или паркам, смешиваясь с толпой, или наблюдал за течением жизни сидя в кофейне, трактире, пабе. В Виктории смешаться с толпой было невозможно. Невозможно было остаться неузнанным в кабаке или даже инкогнито проехать на фаэтоне. Точно на голове моей мигал синий проблесковый маячок, а на лбу выжгли тавро. Тавро начальника.

Всесильная организация, которая даже не имела названия, запустила свои щупальца во все сферы жизни. Компания купца Емонтаева, как значилась она в бумагах империи, являлась лишь малой частью огромной структуры и выполняла скорее представительские функции. Ни туземная гвардия, ни береговые укрепления, ни большинство кораблей, ни куча коммерческих или социальных проектов ни в каких официальных бумагах не числились. Только в особой росписи Комкова. Но каждый в городе, да и на всем побережье, знал, кто держит в руках рычаги приводных механизмов.