Неожиданное прикосновение к цивилизации сильно растрогало меня. Захотелось побыстрее приблизить будущее, где если не трексхёрт, то хотя бы конка будет оживлять улицы нашего города. Собственно приближением будущего я и занялся.

В Харлеме в мастерских Эншеде можно было заказать любой шрифт, хоть эльфийский синдарин, были бы деньги. А деньги у меня пока ещё были. Так что за этим дело не стало. На основе собственных набросков я заказал простой шрифт в стиле модного в Харлеме мастера Флейшмана. Выбрав из нескольких вариантов (часть латинских букв как известно совпадает с кириллицей), я внёс аванс и расписался на бумажных эскизах. Литер пришлось заказать побольше. Я не знал, когда мы сможем наладить собственное производство и перестраховался. К тому же с таким запасом можно было набирать книги любой толщины, не рассыпая шрифт после каждого блока.

В результате, когда я пришел забирать заказ, оказалось что мешки с буквами весили чуть ли не по десять фунтов на каждую. А букв выходило тридцать две (для ё время пока не пришло), да ещё столько же заглавных, да курсив с болдом, да несколько видов пробелов. Но проехав по трекварту раз, я уже не нуждался в трексхёйте.

Там же у Эшенде я прикупил краску, бумагу на первое время, а главное — выдвинул условием сделки продажу мне одного из печатных станков, вместе с положенными прибамбасами. Типографии обычно сами мастерили себе оборудование, но мне для начала требовался образец, и я не желал ждать изготовления нового станка под заказ. Разумеется, никто не предложил мне современную модель, но технология в эту эпоху развивалась медленно и кроме внешнего вида старый станок ничем не уступал новому. Хотя с его перевозкой пришлось повозиться.

За пресс на массивной деревянной станине я в итоге сильно переплатил, но рассчитывал, что Кузьма и другие наши мастера со Старой верфи смогут легко скопировать устройство. Для начала. Потом прибудет Тропинин и как всегда усовершенствует дело.

Пока же производительности двести листов в час (формата примерно А2 по нашим стандартам) хватало за глаза. И первым делом, едва собрав машину и сколотив из деревянных планок наборную кассу (пока лишь для основного шрифта), я решил отпечатать для пробы реформированный алфавит. Всё приходилось делать тайно, ведь официально я находился на Оаху. Точно подпольщик я зашторивал окна, запирал двери, зажигал свечи и брался за набор. Да ведь подпольщиком я по сути и был, хотя и властвовал на этом куске побережья. Новая орфография не фунт изюма.

На первый пробный набор у меня ушло несколько вечеров, малограмотный Чиж тут был не помощник. Затем я аккуратно смазал краской особые кожаные мешочки, что употреблялись пока вместо валиков, промокнул ими гранку и сделал пробный оттиск. Внимательно его вычитал, но обошлось без ошибок. Текста собственно было немного. Лишь сам алфавит да по несколько примеров слов к каждой букве.

Наконец, дело пошло. Лист за листом я извлекал из-под пресса, рассматривал, отбраковывая первые неудачные оттиски. С каждым новым листом я чувствовал невероятный подъём. Хотя стоит признать, что запах типографской краски вовсе не пьянил, как это описывают в рассказах подпольщиков. Краска состояла из обыкновенной олифы с сажей, и в конторе Эшенде даже не думали скрывать рецепт приготовления. Свидетелем моего триумфа пока был только Чиж, но радикальные изменения уже проявлялись сквозь дымку грядущего.

Алфавит был только первым шагом. Мы с Тропииным давно игнорировали звательный падеж, многие странные и архаичные обороты. Когда нарочно, когда невольно насаждали современную нам лексику. А поскольку наш авторитет был высок, как и словарный запас, то местный разговорный диалект уже сильно отличался от имперского. С изменением орфографии он со временем мог превратиться даже в отдельный язык. Чему я в тайне мог только порадоваться. Но этой радикальной мыслью я не посмею поделиться даже с Лёшкой. Очень уж он щепетилен в имперских вопросах.

Размышления о новой идентичности привели меня ещё к одной революционной идее — переходу колонии на европейский (то есть Григорианский) календарь. Мы всё равно находились от ближайшего имперского порта не меньше, чем в двух месяцах пути. Одиннадцать дней разницы станут не столь уж заметны при таком переходе, а всесильной церкви, которая держалась за службы, посты, праздники и тем тормозила всё дело, у нас пока ещё не завелось.

Сама по себе смена календаря не являлась в этом веке чем-то необычным, и меня, например, всегда удивляло, почему Пётр Первый, сместив отсчёт на несколько тысячелетий, а новый год на несколько месяцев, испугался урезать заодно эти жалкие одиннадцать дней? Священников-то он точно не боялся.

Что ж, я сделаю этот шаг хотя бы на вверенной территории. Заговор в моей голове созрел окончательно, а типографии предстояло помочь с продвижением нового календаря.

Между делом я заскакивал на Оаху, чтобы проверить, как идут дела и отоспаться. Спал я по больше части днём, потому что когда посреди Тихого океана царила ночь, рабочий день был в разгаре в Европе, а вечера я тратил на опыты с печатным станком.

Мои исчезновения подозрений не вызывали. Степанов и другие камчатские бунтари считали, что я пропадал на другой стороне острова, где у меня (как все достоверно знали), имелась зазноба. Ну а гвардейцы с моряками из Виктории давно привыкли к странным передвижениям начальства.

Примерно через два месяца после начала строительства гавайского форта (мне было сложно точно следить за временем) произошло событие, которое задним числом можно принять за тот мелкий камушек, что срывает лавину.

Приближался к концу очередной тёплый, но не жаркий день. Закончив рабочий день, гвардейцы Ватагина решили сыграть в футбол с моряками. В малочисленную команду моряков Чихотка позвал нескольких камчатских знакомцев. Мир на фронтире тесен. Кто-то из бунтарей раньше ходил с охотскими артелями, некоторые встречались на пьянках и посиделках, не удивительно что многие знали или хотя бы слышали друг о друге.

Площадка, что примыкала к форту со стороны суши, прекрасно подходила для игры. Её выровняли специально, чтобы проще было сметать картечью наступающие десанты. Но гвардейцы сразу же приметили побочное достоинство, убрали камни, поставили ворота и начали пинать мяч.

Местные канаки и камчатские беглецы поглядывали на игру с любопытством. Похоже, и здесь идея Тропинина сработала, и через футбол мы сможем получить гораздо больше сторонников, чем с помощью оружия или вкусной еды.

Мы со Степановым поднялись на смотровую башенку, точно в ложу для особо важных персон. Здесь стоял на карауле Полпуда, и вместе с ним мы наблюдали одним глазом за игрой, вторым за морем, третьим за сигнальной горой, куда отправили глазастого Санька Малого.

— Что у вас с руками? — спросил Степанов.

Я повернул ладони. Они выглядели так, словно мне недавно откатали пальчики в отделении милиции. Типографская краска отмывалась плохо, оставляя чёрные линии вдоль капиллярных узоров.

— Решил лодку подкрасить, — соврал я.

— Что, сами?

— Люблю иногда повозиться, знаете ли.

Он кивнул и вернулся к наблюдению за игрой.

— Играют две команды, — пояснил я. — Нужно переправить мяч в ворота соперника. Касаться его можно только ногами или головой. Вратарь, ну привратник, может брать руками, но только рядом с воротами. Вот, собственно и всё.

Сперва игра не произвела на него впечатления. Но поскольку Чихотка вовлёк в команду камчатских беглецов, ему нашлось за кого болеть, и я наблюдал, как постепенно азарт овладевает им.

— Занятно, — сказал он через полчаса игры.

— Это так, скорее упражнения, — отмахнулся я. — Обычно в это время у нас там в Виктории проходит нечто вроде праздника урожая. Местными дикарями называется потлач. Лучшие люди собираются в одном месте, бражничают, дарят друг другу подарки, устраивают состязания. И тогда мы проводим турнир по игре в мяч. Вот где настоящая битва! Страсти посильнее охоты на лис! Город разделяется на две части, каждая поддерживает свою команду.