Лацис читал журнал, и отвлекаться на всякую чушь не хотел.

— И что же странного в нём? — всё же спросил он.

— Ты видел, как он сидел за столом? Прямо, словно швабру проглотил. А ел как? Аккуратно, рабочие так не едят! Он не чавкал, не вытирал лоб салфеткой, держал вилку в левой руке, а нож в правой, и делал это так, словно его с детства учили. И в беседы чужие не лез, мнение своё не высказывал. Ты меня вообще слушаешь?

— Конечно, дорогая, — Генрих Янович перелистнул страницу.

— Геня, может он шпиён? Не может простой деревенский мужик так себя вести культурно.

Лацис вздохнул, отложил журнал. Некоторые разговоры обходились без его участия, и ограничивались монологом жены и короткими дежурными репликами с его стороны, но тут, похоже, ждали именно его мнения.

— Не городи чепухи, — твёрдо сказал он. — Шпиёны наоборот, стараются вести себя так, словно он и есть рабочий мужик на самом деле, да и вообще, этот молодой человек в таксомоторном гараже работает, что он там может разведать? Спи спокойно.

Пилявская раздражённо повернулась на левый бок, сжала губы. Она твёрдо верила в собственную проницательность, и с этим Травиным явно было что-то не то. Слишком опрятный и уверенный для представителя крестьянского сословия или пролетария, такие молодые люди были в её жизни, но совсем из другого круга. Появился в их доме непонятно откуда, закрутил роман с Леночкой, правда, на званом обеде знакомства с руководящими работниками ОГПУ наладить не пытался, но лиха беда начало, освоится, станет здесь своим, а потом и секретные данные раздобудет. Вот тогда она его и прижучит, а до тех пор — глаз да глаз. То, что она сама настояла на присутствии Травина на сегодняшнем мероприятии, Янина Иосифовна вспоминать не собиралась и ни в чём себя не винила.

Несмотря на воскресный день, Панов сидел в своём кабинете. Жил он одиноко, без семьи, по кабакам ходить не любил, бесцельно гулять по паркам и скверам — тоже. Единственная страсть субинспектора, театры, до обеда были закрыты, а работы и в выходной день хватало, потому что преступники не отдыхали, а грабили, убивали и воровали не покладая рук двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. И статьи Трудового кодекса о нерабочих днях и ночных часах не соблюдали.

Шмалько, в отличие от субинспектора, был человеком семейным и выходной проводил с женой и ребёнком, но, зная о привычках начальства, заглянул не несколько минут в отделение.

— Выяснил? — Панов придирчиво рассматривал новую трубку. — Вижу, что что-то узнал, выкладывай.

С папиросами у него любовь то начиналась, то проходила, и тогда он снова возвращался к прежней привязанности — английскому трубочному табаку, которым торговали в кооперативной лавке на Каланчёвской площади. Прежняя трубка из бриара табачной фабрики Габай сломалась, а новая, американская, из кукурузного початка, была, на взгляд субинспектора, слишком лёгкой и несерьёзной. Но продавец утверждал, что такие теперь в ходу, и по качеству это североамериканское изделие превосходит пенковую.

— Нашёл я их вчера, — Трофим примостился на табуретке, раскурил «Пожарские», — лежат двое субчиков в больнице Остроумова, прямо рядом с нами. Точнее, двое лежали, один остался.

— А куда первый делся?

— Вот в этом всё дело, Наум Миронович, прошляпил я его. Я ведь когда распоряжение ваше получил, начал со святого Владимира, и там никого не нашёл, точнее, нашёл Фиму-лотошника, который от конвойных ещё в июне сбежал и оказывается, в больнице отлёживался, болезнь симулировал. Ну я, как его увидел, вызвал милиционеров, они его и повязали. А я дальше пошёл.

— Слышал я про твои подвиги, молодец, Семагин доложил. Значит, в Бахрушинской?

— Да. Только пока я с этим Фимой возился, гражданин Травин их тоже искал и обнаружил. В палате лежит милиционер Денисенко, из тридцать шестого, у него с печенью нелады, а кровать аккурат рядом с гражданином Ильёй Сидорчуком, к которому наш Травин и добрался. Денисенко их разговор подслушал, и мне пересказал. Спрашивал Травин приятеля Сидорчука, Григория Чуркина по кличке Блоха, о скрипаче, то есть гражданине Пилявском, и о тех, кто его убил, да ещё про Федьку рассказал, мол, пацан на него всё валил. И Травин этот на музыке блатной изъяснялся. А когда Травин ушёл, этот Сидорчук тоже убежал, точнее, уковылял.

— Денисенко — это толстенький такой, пьёт сильно?

— Он самый, сказал мне, что с Чуркиным попытается скорешиться и что-нибудь разузнать. Вот, написал я всё, — Трофим протянул пачку бумажных листов, — полночи сидел. А теперь, товарищ Панов, отпустите с женой по прудам Лебяжьим погулять, а то видит меня, почитай, раз в неделю. Пожалуйста.

— Иди, — Панов лениво махнул рукой, — чего не пойму в твоих каракулях, завтра расскажешь, никуда от нас этот Травин не денется.

Он открыл свежий номер журнала «Прожектор» на загнутой уголком странице, положил перед собой, и начал набивать трубку, тщательно утрамбовывая табак. Пряно-сладковатый запах разнёсся по комнате, так что милиционер, робко заглянувший внутрь чуть погодя, громко и с чувством чихнул.

— Тут это, — сказал он. — Ситуация.

— Какая? — субинспектор строго посмотрел на милиционера.

Тому было уже за сорок, густые пшеничного цвета усы и глубокие морщины подчёркивали простоту лица, заскорузлые пальцы с чёрными ногтями милиционер прятал за спиной. Он работал в отделении с середины лета, придя по пролетарской разнарядке с лампового завода, и ещё не освоился.

— Мальчонка того, сбёг. Вы уж, товарищ начальник инспектор, прощения просим, извиняйте, только повёл я его в исправдом, как вы распорядились, значит, а он жалостливый такой, тоненьким голоском говорит — «Дядя, я кушать хочу, купи мне пожалуйста пирожок». Ну я и не смог против отказать, купил, значит, ему пирожок за гривенник, только протянул, а он блямс мне по коленке ногой, и убёг, паразит, а пирожок тоже утащил.

— Значит, жалостливый? — уточнил Панов, на вид он совсем не был расстроен, но брови нахмурил грозно.

— Да пожалел я его, у самого трое таких же. Худой больно, не пойми где душа держится, разве такому человеку можно без завтрака. Вы же сами распорядились, значит, чтобы с утра не кормили и без кандалов, а такого шустрого не удержать, юркий больно.

— Ну что же, — субинспектор поднёс спичку к трубке, разжёг табак, с наслаждением втянул сладковатый дым, — придется тебя, Евграф Лукич, наказать, преступника ты опасного упустил.

— Та какой там преступник, малец же несмышлёный.

— Это уж не тебе судить. Ты иди, а я с начальником отделения товарищем Конкиным сам переговорю, вина твоя есть, но и обстоятельства тоже в наличии. Смягчающие.

— Вот спасибо вам, товарищ Панов, а то пужаюсь доложить. Так я пойду?

— Иди, — субинспектор кивнул, дождался, когда дверь за милиционером закрылась, и отбил пальцами по столешнице фокстрот.

Глава 14.

Федьке мильтон попался тупой и доверчивый, стоило рожу состроить пожалостливее да попросить тоненьким голоском, сразу купил пирог с потрохами, тут-то Косой и вырвался, кинулся под извозчика, проскочил под брюхом лошади, сбил моссельпромовский прилавок с папиросами и бросился бежать по Малой Остроумовской, а там уже через чужие сады и огороды, перемахнув через изгородь, и дух перевёл только на Оленьем Валу. А там уж беглеца ищи-свищи, Сокольники рядом, лето, считай, каждое дерево укрытие даёт. Мильтон в свисток посвистел, догнать попытался, но куда ему за Федькой угнаться.

Влившись в толпу отдыхающих, пацан почувствовал себя гораздо свободнее. Цыкнул знакомой шайке беспризорников, шныряющих в толпе, подозвал одну из девчонок лет шести в грязном платье и стоптанных босоножках, та подошла к немолодой паре и жалостливо попросила милостыню. И пока растаявшая от солнца и материнских чувств женщина копалась в кошельке, выуживая монету помельче, Косой пустил шмеля, то есть вытащил портмоне из кармана пиджака её спутника, и уже через несколько минут делился со старшим шайки добычей. Добыча была скромная, четыре рубля с мелочью, раздали её по-честному, два рубля старший беспризорник забрал себе, два отдал Косому, а мелочь ссыпали девочке на сладости.