— Слышь, Рябой, чур я первый на бабу залезу, — высокий рыжий парень сжал и разжал пальцы, показывая, что на них надет кастет, — забились?

— Заткнись, Зуля, — Рябой перекинул нож из руки в руку и обратно, — ты не дури, паря, доставай лавэ, и рыжу со своей марухи стяни и мне брось.

Сима замерла от страха, Сергей стоял, чуть покачиваясь, и молчал.

— Язык проглотил, — мелкий пацан мерзко засмеялся, — щас мы его тебе поправим, да, Рябой? Давай. распиши его.

Рябой не ответил, осторожно шагнул вперёд, держа нож перед собой. Четвёртый подельник, белобрысый и плотный, вытащил из кармана ржавый револьвер. Рыжий Зуля ухмылялся, потихоньку уходя вправо.

Травин переместил вес тела на правую ногу, чуть расслабил предплечья. Рябой сжал нож уверенно, но неправильно. И это, вкупе с его осторожностью, играло Сергею на руку — если бы все трое навалились разом, обороняться было бы сложнее. Рыжий держал кастет в левой руке, делал это привычно, расслабив пальцы и запястье, значит, уверен в себе. Третий, с наганом, наоборот дёргался, и ствол не наставлял, но из всей троицы был самым опасным — по дурости мог пальнуть. Поэтому, когда Рябому оставалось лишь сделать шаг и ткнуть Сергея ножиком — он уже и руку отвёл чуть назад, Травин отпрыгнул в сторону, перекатился, и ребром ладони рубанул по бедру белобрысого. Тот засмотрелся на бритого подельника, и движение в свою сторону проморгал. Белобрысый взвыл, нога сразу потеряла чувствительность, подогнулась, и он рухнул на траву. Сергей наступил ступнёй на колено бандита, так что там что-то хрустнуло, вырвал из его руки револьвер, и перехватил за ствол — патронов в пистолете не было.

— Ах ты падла, — Рябой наконец решился, и попытался пырнуть Травина ножом.

Будь они одного роста, бритый обязательно бы достал, но Сергей был на голову выше, и руки у него были длиннее. Он не стал дожидаться, пока лезвие пропорет ему бок, влепил рукояткой нагана Рябому в лоб. Тот закатил глаза и осел. Зуля, подобравшийся сбоку, ударил пальцами правой руки в лицо, по глазам, промахнулся и ткнул в висок, локтем левой руки заехал Травину в живот, тут же носком ноги попал по голени — такой приём у уличной шпаны назывался «датский поцелуй». Видя, что жертва ещё не валяется на земле и не просит пощады, рыжий попробовал врезать по лицу — теперь уже левой рукой, в которой был зажат кастет.

Травин откинулся назад, роняя пистолет и открывая корпус, рыжий торжествующе улыбнулся и провёл хук справа в селезёнку, для этого ему пришлось немного повернуть плечи. Сергей не стал закрываться, откинулся ещё больше, ослабляя удар, перехватил руку, удерживая Зулю, и двинул ему ногой в пах, так, словно изо всей силы бил по футбольному мячу. Бандит замер, открыл рот, чтобы заорать, Сергей прямым ударом пробил по зубам. Челюсть хрустнула, вдавливаясь в череп, рыжий упал на бок, поджал ноги и схватился за подбородок, хрипло подвывая. Пацан, который всё это время простоял на одном месте, ковыряя в носу, бросился бежать.

— Пойдём, — Сергей протянул Симе руку.

Та ошарашенно посмотрела три тела, валяющиеся в разных позах, не отрывая от них глаз, как сомнамбула, натянула платье, просунула ноги в туфельки и пошла вслед за Травиным, постоянно оглядываясь. Сумку она забыла на траве, Сергею пришлось за ней вернуться. По пути он двинул ногой по голове Рябому, который вроде как слегка оклемался и даже встал на колени, забрал кастет у рыжего, а у ржавого нагана, поднатужившись, погнул ствол. Револьвер он по пути выбросил.

Окраина Москвы Азалова вполне устраивала, Преображенская площадь, если не соваться дальше, в Черкизовские ямы, Хапиловку и прочие места, где всякая шушера обитала, местом была приличным. Ну а если душа развлечений требовала, рядом, через мост, находились Сокольники, где этих развлечений предлагалось на любой вкус, а если и их не хватало, то до центра города рукой подать. Правда, там всё напоминало ему прошлые времена, не слишком роскошную, но всё же светскую жизнь. Где-то в Кривоколенном переулке всё ещё стоял дом под номером четыре, где сенью 1826 года Пушкин впервые читал пьесу «Борис Годунов». В конце прошлого столетия здание принадлежало московской тётушке Азалова, он провёл детство, играя в просторных комнатах с лепниной и роскошными люстрами, а теперь большевики разделили дом на квартиры, квартиры — на комнаты, и заселили туда рабочих.

Ютиться в коммуналках бывший офицер категорически не соглашался, Азалов занимал просторную квартиру на первом этаже дома, стоящего на Бужениновской улице, с отдельным входом и небольшим участком земли. До ресторана братьев Звездиных, где они со Шпулей вели дела, было две минуты пешком, или столько же на автомашине. Там же, в этом ресторане, Азалов столовался.

Пётр и Павел, которых он называл апостолами, сидели напротив него. Парни налегали на водку, а он выпивку с некоторых пор не переносил, спасибо бывшему другу, Станиславу Пилявскому. Воспоминания о той ночи немного стёрлись, но никуда не делись, сейчас он только об этом и думал. А точнее, о том ребусе, что оставил Станислав.

Лев Иосифович Пилявский многое рассказать не успел, когда за него взялись по-серьёзному, схватился за сердце и через минуту уже не дышал, но кое-что узнать удалось. Его брат в начале октября двадцать первого года должен был уехать за границу, в Берлин, в советское торговое представительство, но умер в конце августа, когда возвращался со службы в наркомате почт и телеграфов. Грабили какую-то супружескую пару, Станислав не вмешивался, попытался пройти мимо, в него попала шальная пуля. Станислав не бедствовал даже в голодный двадцатый, он поддерживал родных, покупал на чёрном рынке продукты и вещи, и Льву оставил тысячу царских империалов. Почти двенадцать килограммов золота Лев Иосифович эти годы хранил под половицами, всё ожидая, когда же свергнут большевиков, но так и не дождался. Остальные богатства Станислав где-то запрятал, брат его только про шкатулку успел сказать, когда ему глаз выковыривали. И надо же, петроградский гость секрет разгадал.

На рисунке, который нашёлся в шкатулке, кружками указывалось местонахождение пяти схронов, каждый с разным количеством монет. В сумме получалось шестнадцать тысяч империалов, та же сумма стояла внизу, в углу листа, и там к слову «имп» прибавлялось «зол». Что, совершенно очевидно, значило — золотые империалы. Рядом с отметками стояли какие-то даты, частью из начала этого века, а частью — из прошлого, что они означали, Азалов пока понять не мог. Лист бумаги охватывал столичный город и ближние земли, местонахождение можно было легко определить — например, один кружок захватывал Преображенское и Лефортово, рядом с ним сделали надпись — 3600имп, и дата, 12/II-1901. Золото лежало рядом, только руку протяни. И он бы протянул, только для этого пришлось бы половину Москвы перерыть.

Азалов прекрасно помнил, что всего было восемь ящиков с монетами, в каждом — по четыре тысячи штук, значит, половина добычи дожидалась своего хозяина. Свои золотые империалы, которые Станислав им оставил, как кость собакам бросил, Герман пустил в оборот, пытаясь нажиться спекуляцией. Неудачно, коммерсант из Азалова не получился, золото он терял быстрее, чем зарабатывал, и через три года, аккурат, когда в Москве убили Пилявского, остался ни с чем. И вот теперь справедливость, как он её понимал, должна была восторжествовать.

Каким боком игральная кость касается карты, бывший офицер

пока не знал, и даже догадок не было. Сколько он её не бросал, всегда выпадала двойка, кость была из серебра, где-то внутри свинцовая вставка заставляла её показывать одно и то же число.

— Простите, товарищ, — швейцар почтительно склонил голову, подойдя к столу, — вас какой-то малец спрашивает. Говорит, вы его знаете.

— Что за малец?

— Сказал, Фёдором кличут. Косит ещё глазом одним.

— Федька Косой? Давай сюда, — Азалов бросил швейцару целковый.

Тот поклонился, и через минуту вернулся обратно с мелким пацаном. Лицо у мальчишки было глуповатое, а глаза — умные, особенно левый, который смотрел чуть в сторону.