— Что стряслось? Почему экстренный вызов? — продолжая безмятежно улыбаться и держать кофе на отлете, спросил Пако.

— У нас два ареста. И есть подозрение, что за Уюни поставили слежку, — столь же радостно ответил Пабло.

— Общие места проверял?

— Да. Все трое из последнего выпуска.

— Немедленно выводи остальных, пусть залягут на дно как минимум недели на две.

— Уже. Всех, кроме Рикардо.

— Подозреваешь?

— Да. Под чужим флагом его проверить не успели, а сомнения появились еще тогда. Сейчас подождем — если Рикардо останется на свободе, значит, дело в нем.

— А если они намеренно его арестуют? — Пако допил кофе, смял и опустил стаканчик в стоящую рядом урну.

Пабло поддернул брюки и повернулся вполоборота к собеседнику:

— А давай его арестуем мы. Чужой флаг, да еще и в острый момент, а?

— Годится, я займусь. Где держат арестованных, знаешь?

— В криминальной полиции, на берегу, где пожарка.

— Готовь боевую группу.

Обычные с виду горожане встали, обнялись на прощание и разошлись.

Через два с небольшим часа две полицейские машины подъехали к дому, где снимали квартиры студенты, и вскоре фараоны вывели одного из жильцов с закрученными за спину руками. Вслед им неслись проклятия и летел мусор, студенты даже попытались заблокировать выход из дома и полиции пришлось пробиваться силой. Чья-то крепкая рука не пожалела швырнуть банку с томатным соком, отчего чуть ниже уцелевшего заднего стекла расплылось кровавое пятно.

— Негодяи! Убийцы! Дерьмо! — неслось вслед отъезжающим машинам, в одной из которых дергался арестованный.

Но стоило джипам завернуть за угол, как «жертва диктаторского режима» успокоился и потребовал сообщить о нем капитану Веласкесу и еще одному человеку по адресу, указанному на визитке из нагрудного кармана. Что и было сделано, только другими людьми и существенно позже, когда были найдены останки Рикардо.

В тот вечер две боевые группы подполья действовали независимо — да и взаимодействовать они никак не могли, поскольку Ла-Пас и Кочабамбу разделяли почти двести пятьесят километров.

Первая сразу после заката выдвинулась к владению генерала Миранды, где он отбывал домашний арест в двенадцати комнатах с балконом и садом, телевизором, радиолой, недавно привезенной из Америки кухней, тремя слугами и пуделем. Возможностей общения с миром генерала тоже не лишили — и гостей он принимал, и телефонная линия работала исправно. До самого последнего момента, когда ее перерезали боевики Авраама Гильена.

Наутро ночевавший в сторожке привратник открыл дверь, впустил слуг и через пять минут подпрыгнул на месте от ужасного вопля — горничная обнаружила труп генерала. Сбежавшиеся садовник и повар поорали в молчащую телефонную трубку, затем сообразили добежать до соседей позвонить в полицию и министерство обороны, откуда немедленно выехала толпа разнообразных начальников, на фоне которой потерялись криминалисты.

Еще через час чины армии и полиции в молчании глубокомысленно разглядывали записку, оставленную на застреленном в лоб Миранде — «Да будь ты проклят, ты всех нас предал».

Этот клочок бумаги запустил розыск таинственных «нас» и самые неправдоподобные слухи, отчего после публикации новости о загадочной смерти генерала в газетах, самоубился еще один из домашне-арестованных, а два других попросили, чтобы их спрятали в бронированные камеры и приставили вооруженную охрану.

В Кочабамбе же все прошло не так таинственно, а скорее наоборот — весомо, грубо, зримо. Боевики позаимствовали у бравых бомбейрос^[78] ярко-красную машину, снесли ей навесик у входа и заблокировали двери криминальной полиции, а потом с крыши пожарного авто проломили черепицу и вломились в здание сверху и через окна.

Поскольку нападавшие гранат не жалели, вышло все быстро, шумно и кроваво.

Глава 21

— Революция кантут

Боливийские новости почти каждого дня летом и в начале осени 1968 года разнообразием не радовали: страна пошла вразнос, вспыхнула настоящая уличная война левых с правыми. Полицейские хватали всех подряд, в ответ городская герилья при помощи наезжавших с гор партизан штурмовала участки, фалангисты пытались захватить оружие у профсоюзов, самооборона общин вместо увещеваний стреляла на поражение, отчего рондас перенесли свои акции в города.

На этом фоне почти незамеченными проскочили для касика новости о первой французской водородной бомбе и о номинации Никсона в качестве республиканского кандидата в президенты. Да и то, Васю куда больше интересовали события в Париже и Праге, но пресса Боливии о такой глуши (подумать только, десять тысяч километров от Ла-Паса!) почти ничего не писала — происходящее на улицах занимало публику значительно больше.

События во Франции, насколько мог судить Вася, шли без изменений — в мае начались выступления молодежи, захват университетских корпусов и возведение студентами баррикад в Латинском квартале. Газеты даже успели опубликовать фото, над которыми поржали все, сколько-нибудь понимающие в уличных боях, а в особенности «испанцы» — Гильен и Дуке.

— Да, потеряли культуру строения баррикад, — ухмыляясь, сообщил Васе доктор. — Навалить гору хлама поперек проезда каждый дурак сможет, только ее любой броневик пробьет и не заметит. А уж прострелить насквозь вообще нечего делать.

— А что не так?

— Не знаю, как у французов, а мы строили баррикады из мешков с песком и булыжника. Если все правильно сделано, ее и артиллерией развалить непросто.

Вася печально ухмыльнулся — никто не будет гвоздить сорбонские «баррикады» пушками и стрелять сквозь них. Какие танки, бог с вами? Этим барчукам, как бы они не бесились, разбитую посуду простят — в конце концов, их родители, ныне добропорядочные буржуа, тоже в молодости бузили и даже освистывали профессуру. Все лидеры протестов лет через двадцать прекрасно впишутся в «общеевропейский дом», тот же Кон-Бендит станет депутатом Европарламента и уважаемым членом партии зеленых.

Потом жахнула всеобщая забастовка, де Голль объявил досрочные выборы, а в Чехословакии все оставалось непонятно.

Весна закончилась, лето закончилось, а всех новостей о вводе войск — учения по совместному патрулированию границы, для чего в страну прибыли пограничники из ГДР, СССР, Польши и Венгрии. И еще несколько «открытых писем» из числа валом публиковавшихся в чехословацкой прессе, к полному изумлению мировых медиа, которые никак не могли прийти к единому мнению — одни газеты называли эти письма антикоммунистическим, другие прокоммунистическим. Все сведения о событиях в Праге доходили без подробностей, черт его разберет, что там происходит. Сам Дубчек выступал на совещании компартий Восточного блока в Кракове, и вроде бы все прошло спокойно.

Во всяком случае, танков на улицах пока не видели ни в Париже, ни в Праге.

Два узколицых сеньора в штатском, с видимыми издалека повадками военных и соответствующей выправкой, довезли дорогого гостя прямо до трапа самолета. На усиленном посту при воротах аэродрома один из них просто показал сержанту свои документы, тот на всякий случай отзвонился по телефону, пока узколицый нервно притопывал ногой, и, наконец, приказал поднять шлагбаум. Машина пропылила мимо двух пулеметных ячеек, сложенных, судя по свежему цвету мешков, совсем недавно, выкатилась на поле и плавно подрулила к самолету PanAm.

Гостя буквально сдали на руки экипажу — полный американец не вязал лыка. Ну, или делал вид, что не вязал, потому как в последний момент он вдруг оглядел окружающее пьяным глазом и встрепенулся. Очень таинственным, но в то же время очень громким шепотом он строго наказал провожающим:

— Не забудьте про винтовки!

И тут же обмяк в руках стюардов, которые вместе с узколицыми отворачивались от метрового выхлопа перегара.

Дождавшись, пока за американцем закроется дверь самолета, а персонал аэропорта откатит пассажирский трап, двое уселись обратно в машину и тронулись на выезд.