И вот в день 10 августа 1942 года плывут они на рыбалку за Осинов остров, где малая вода, ставят невод и ждут, когда надо будет пойти бечевой, чтобы вытащить невод вместе с рыбой. Тут-то матери и стало «неловко» в спине. Знающие эти признаки рожавшие женщины сразу определили:
– Марья, ты будешь рожать, у тебя начались схватки.
Несведущая в этих делах мама не знала, что ей дальше делать. Илья Назарович оставил бригаду женщин, развернул лодку, подсадил в неё маму и, отталкиваясь от берега, крикнул:
– Вы уж, бабоньки, одни как-нибудь, а лодку я за вами пришлю.
Расстояние неблизкое: Ангара в самом широком месте – 8 километров, правда, вместе с островами, которые надо по протокам обогнуть. Дед Илья сел грести, мама стала править лодкой. Но правила несколько минут, и снова схватки, которые повторялись всё чаще. Вот уж мама и весло не смогла держать в руках. Она стонала, просила остановиться, но было быстрое течение и останавливаться было нельзя.
– Сейчас будешь рожать, вот только до середней[2] травы доплывём, чтобы лодку не сносило, и сразу родишь, потерпи немного, – успокаивал её дед.
Вот наконец эта середняя трава.
– Ложись на дно лодки, – скомандовал дед Илья, – упирайся ногами в дугу, не бойся, я поймаю твоего младенца.
Дед снял рубаху, пропитанную потом, промазанную дёгтем от комаров и мошек, положил рядом с мамой и сказал:
– Рожай, Марья, рожай скорей, а то оводы жопу съедят, а не дай Бог, ребёночка в головку укусят, шишка будет на всю жизнь, испортишь всю Сашкину работу. Дуйся! Дуйся, тебе говорят! Дуйся, не то задохнётся ребёночек, Сашка тебе не простит… Ну чо ты не рожаешь? Просила остановиться – рожай, я тебе говорю, здесь не медлят, а то ребёночек-то задохнётся без воздуха.
Стонала мать с просьбой о помощи от Господа Бога, плескалась Ангара лёгкой волной, как дева, бегущая навстречу к любимому витязю гордого Саяна – Енисею. Волна билась о борт лодки, раскачивала её, как пушинку. Откуда-то налетел порывистый ветер, облака, плывущие по горизонту, переместились к лодке и повисли над нею, словно ждали, когда мама даст жизнь плоду любви, и как бы укрывали её своим одеялом от дурного глаза.
Дед Илья то уговаривал маму тужиться, то ругал, что она хочет погубить Сашкиного сына. Мама попросила воды. Дед почерпнул ковшиком немного воды, плеснул маме на лицо и сказал:
– Рожай быстрее, а то ветер поднимается, перевернёт лодку, и все потонем, давай вместе со мной. Вроде как бечеву тянем. Ну, давай, тужься, хорошо! Ещё раз, ну, ещё раз, сильнее тужься. Ну ещё, всё – последний. Вот и молодчина!
У деда в руках был розовый живой комочек – девочка. Он осторожно положил плод любви маме на живот, наклонился над младенцем и стал перекусывать пуповину.
Позднее мама, вспоминая эту ситуацию, долго смеялась, что у деда зубов во рту мало осталось, он то правым боком зубов кусал, то левым, приговаривая:
– Знал бы, что буду пуповину перегрызать, орехи бы не щёлкал. Да это бабка Прасковья виновата, все зубы мне выпердела.
Завязал пуповину в узелок, ткнул в него пальцем, подхватил меня под руки и три раза с головой окунул в Ангару. Положил на свою рубаху, прикрыл от гнуса.
Мать сказала, что у неё сейчас ещё будет один ребёнок, опять схватки начались.
– А ты рожай, не бойся, второй-то легче выйдет, – сказал дед Илья.
Вышло моё спальное место, в котором я спокойно и привольно жила, не зная ни забот, ни хлопот. В небе, над лодкой, низко-низко пролетели говорливые быстрые ласточки, облака отступили к горизонту, а Ангара тихонько, как бы нашёптывая колыбельную, омывала мелкой волной борта ковчега, который принял меня. Она как бы благословляла меня и маму на новую жизнь.
Лодка легонько пошла к берегу и причалила почти там, где ей следовало быть. Дед примкнул лодку, посадил маму на корму, дал меня ей в руки, а сам взял ковш, которым вычёрпывали воду из лодки, положил в него моё «спальное» место. Взял деревянное весло, другого ничего не было, поднялся на высокий берег, выкопал ямку, положил содержимое из ковшика, закопал и придавил несколькими камнями.
Вернувшись, сказал:
– Ну, пойдёмте с Господом Богом к Парасковьюшке, пусть дальше она хлопочет…
Прасковья Гарбидоновна, жена Ильи Назаровича была единственной повитухой в деревне. Больницы тогда не было.
Дед Илья шёл и приговаривал:
– Вот хорошо, что никого на улице нет, а то сглазили бы и тебя, и дочку. Сашка будет мне по гроб жизни благодарен, что я тебя уберёг. А ты шибко-то не ступай, иди ровно, а то, не дай Бог, споткнёшься да упадёшь. Как я тебя поднимать-то буду, вишь, руки заняты. А девчонка-то накупалась в Ангаре, спит. Хорошо, что девку-то родила, значит, Сашка придёт домой с войны живым, её ведь растить надо. Вот если бы парнишка родился, то могло быть по-другому, вроде как замену оставил за себя. Так что всё очень хорошо, а парня потом попозже родишь, дело нехитрое при любви обоюдной.
Так дед Илья отвлекал маму, поддерживал. В рассуждениях подошли к воротам дома. Дед с ношей шёл первым. Прасковья в окно увидела всех и, ахнув, выскочила во двор. Илья передал ей свёрток со словами:
– На улов, видишь, сегодня какой богатый!
Повитуха взяла меня на руки, приоткрыла рубаху и сказала:
– Ну, вылитый Сашка Антоновский! Вот постарался так постарался.
И побежала со свёртком в баню, а деду наказала:
– Дай Марье медку со свежим огурцом и поставь самовар. Анисья пусть бежит за Паной да никому больше ничего не говорит.
Баня была слабо, по-летнему, протопленной. Бабушка достала из шайки запаренный ранее берёзовый веник, бросила на полог и положила на него меня. Долго гладила ручки, ножки, поправляла головку, потом из ковша ополоснула берёзовым настоем, сняла с себя фартук, обернула меня и пошла в дом. Она долго рассказывала маме, какая я складненькая да смышлёная: ни разу не заплакала, только кряхтела от удовольствия.
Тут прибежала моя бабушка вся в слезах от радости. Она целовала то маму, то меня и всё приговаривала:
– Бог даст, скоро война кончится, Саша придёт, вот обрадуется. Ты, Мария, завтра дома будь, не езди никуда, надо поберечься. Ну, сейчас, пока все в поле да на реке, пойдёмте домой обживаться. Вот уж я вас, мои родные, уважу.
Моя бабушка была подругой Прасковьи Гарбидоновны и по-свойски сказала:
– Ты, Пана, понаведайся к нам вечерком: надо благословения вымолить на первую ночь да за Мариюшку помолиться, всё-таки не в бане родила, а в лодке. А ты, Илья, придёшь на Спас, разговеемся, ты ведь теперь крёстный отец.
Дед Илья со смешком спросил:
– А кто матерью-то будет? Если Марочка, то я в крёстные не пойду.
– Да нет-нет, Настасья Петровна, Саша ей уж пообещал давно, не сумлевайся.
С приплодом на руках бабушка важно и горделиво шла к своему дому, на улице никого не было – летняя пора, все в работе. Внучку пронесла в спальню и положила на мамину кровать, которая стояла напротив бабушкиной. В этот вечер все тихо говорили, были неторопливы, боялись нарушить мой сон.
Прабабушка Анна, жена Дмитрия Антоновича, мать моего родного деда Григория, под иконами в переднем красном углу поставила стул, посадила маму со мной на руках и стала читать молитвы. Она была очень набожной, воцерковлённой.
Сколько я помню, на Крещение всегда на дверях, окнах ставили кресты, которые они, по поверью, заслоняли от худа. На Троицу заносили в дом берёзовые ветки, ими украшали иконы. Перед иконой Всецарицы Матери Божьей всегда горела лампадка со специальным церковным маслицем. За обеденный стол харчевать садились, прочитав молитву «Отче наш». Перед Пасхой тщательно убирали дом, красили яйца, пекли куличи. Перед всякой большой работой – то ли это покос, то ли посевная, то ли охота, то ли молотьба – всегда шли в церковь к батюшке за благословением. Уничтожение церкви, икон не дошло до нашей деревни, но бабушка Анна всегда читала молитву о заблудших душах и просила им снисхождения за страшный грех.
