— Да ведь нет у нас ее, — нерешительно ответила Тия.

— Принеси ту, что приготовлена для меня, — прикрикнул на нее Мэкицэ.

Потом он хлестнул лошадей и гнал их галопом до самого выкорчеванного поля. Здесь они запеленали раненого в простыню, как делали на фронте, и, подхватив снизу, уложили на солому под навес. Мэкицэ вскочил на телегу, схватил вожжи и кнут.

— Я тоже поеду, вдруг понадоблюсь, — сказал один из милиционеров.

Он уселся рядом с Мэкицэ, поставив между колен фонарь и положив рядом винтовку. Дождь, тихо шелестя, поливал рогожу и черные блестящие крупы лошадей. За пределами светлого круга от фонаря было так темно, словно кто-то разлил в воздухе деготь. Мэкицэ дернул за вожжи, и телега сдвинулась с места, глухо поскрипывая колесами по камням. Лошади пошли рысью, и Мэкицэ уставился на их мокрые спины.

Это страшное событие поразит сейчас село, как молния. Единственный, кто не терял до сих пор самообладания и пытался бороться с произволом, был Тэнэсаке, и вот он лежит теперь без сознания в телеге. Мэкицэ опустил мрачный взгляд на ноги лошадей, месившие грязь, и долгое время не поднимал глаз, весь во власти тяжких дум. Отряхиваясь от них, он дергал за вожжи и рассекал кнутом струи дождя над спинами лошадей.

Подъем у «Воровской корчмы» они одолевали шагом, с тревогой прислушиваясь к сухому, почти металлическому шелесту листвы.

— Ты как думаешь, — вдруг спросил милиционер, — какая нужда была Бумбу лезть с ножом на Тэнэсаке?

— Никакой.

— Тогда почему он там оказался?

— Черт его знает, наверное, заплутался, а может, кто-нибудь умышленно его туда завел, когда он шел от меня.

— Ах, вот как, — проговорил милиционер и поднял фонарь, чтобы получше рассмотреть лицо собеседника.

Мэкицэ вздрогнул, словно только теперь вспомнил, что сзади на соломе лежит Тэнэсаке. Он привязал вожжи к грядке телеги, взял фонарь и влез под рогожу. Восковое лицо активиста совсем побелело, вытянулось и застыло, как у мертвеца. Исчез и пар от дыхания, который вырывался у него изо рта в канаве. Мэкицэ наклонился к самым губам Тэнэсаке, но не ощутил признаков дыхания.

— Что будем делать, товарищ милиционер? — испуганно спросил он, высунувшись из-под полога. — Не дышит больше.

— Видать грудь продырявили, — ахнул милиционер.

Мэкицэ поставил фонарь, схватил вожжи и вскочил на телеге во весь рост. Чуть не наезжая передом телеги на ноги лошадей, они галопом спустились с холма. Потом Мэкицэ снова хлестнул коней и, со свистом размахивая над ними кнутом, поскакал по дороге на Кэлэраш. Однако при такой погоде им требовалось еще не менее часа, чтобы добраться до больницы. «Помрет», — с ужасом подумал Мэкицэ. Ему вдруг представилось, что рядом с лошадью летит тень Тэнэсаке. Точно так же они мчались с ним по этой дороге домой с актами на владение землей во время реформы 1945 года. Эти подписанные Петру Гроза^[7] акты Тэнэсаке привез в деревню на груди под рубахой. Мэкицэ вздрогнул и протянул вожжи соседу.

— Прими, товарищ милиционер.

Он снова взял фонарь и полез под рогожу. Лицо Тэнэсаке, белое и вытянутое, стало похоже на лицо уснувшего вечным сном ребенка. Только в уголках приоткрытых посиневших губ чуть вскипала черная, почти застывшая кровь.

— Держи фонарь, товарищ милиционер, — протянул назад руку Мэкицэ.

— А что ты думаешь делать?

— Попробую искусственное дыхание — рот в рот, — объяснил Мэкицэ. — Возьму на руки и стану поддерживать дыхание до госпиталя. Один солдат спас так своего командира на фронте под Торна-Дьердь в январе сорок пятого. Ты больше не думай о нас… Знай гони лошадей… может, выживет!

Барбу Мэкицэ пристроился на соломе рядом с Тэнэсаке. Он нашел в темноте рот активиста и припал к нему губами. Потом он принялся глубоко и ритмично дышать, и грудь его стала подниматься и опускаться, как меха. Рот его сразу же наполнился густой кровью, и ему пришлось приподняться на локте, чтобы выплюнуть ее на солому.

Это были сгустки крови, которые закупоривали горло и легкие Тэнэсаке. Потом он снова прижался ко рту раненого и снова выплюнул около стакана крови. Кровь становилась теплее, но Мэкицэ почувствовал на вкус, что она словно застоялась в ранах. После нескольких вздохов Барбу почувствовал вдруг пустоту, и Тэнэсаке с жадностью всосал в себя воздух из его груди… «Пожалуй, выживет», — с надеждой подумал Мэкицэ и вытер вспотевшее лицо. Потом он намертво прижался ртом к губам раненого и задышал размеренно и глубоко, делая вздох через каждые пять секунд. Тело Тэнэсаке оставалось неподвижным, но Барбу почувствовал, что его стянутая простыней грудь начала подниматься и опускаться, как мяч, который сжимают.

«Кто знает, — думал тем временем милиционер, погоняя лошадей. — У того, на фронте, грудь была прострелена пулей, а не проколота ножом. А может быть, здесь всего страшней не рана, а кровь, которой он захлебнулся… И если ему дают воздуху, он еще продержится».

Лошади рвались в постромках под частыми ударами кнута, телега подскакивала по разъезжей дороге, разбрызгивая фонтаны грязи. Дождь поутих, но ночь была такой же непроглядной и сырой, а ледяной ветер пронизывал до костей.

Через первые два села они пронеслись, не сбавляя этой безумной скачки. Но в Трестиень их встретил сторож Народного совета, который сообщил, что из больницы навстречу им выслана машина «скорой помощи».

Вцепившись в уздечку дрожавших от напряжения лошадей, сторож хотел во что бы то ни стало узнать подробности покушения.

— Ведь это он хотел вас силком загнать в коллектив?

— Не он, — крикнул из-под рогожи Мэкицэ. — Другие, не он.

— У нас, браток, уже закончили. А кто ж это на него с ножом напал?.. И за что?

— Поехали, товарищ милиционер, — заорал Мэкицэ, рот которого снова наполнился кровью.

Милиционер дернул вожжи, и лошади с места рванули вперед. И только в четвертом, последнем оставшемся до города селе они встретили «скорую помощь». Машина медленно ехала посередине дороги, по самые оси утопая в грязи. Попав в яркий свет фар, тяжело дышавшие лошади нагнули головы и отвернулись. На перетянутых упряжью боках поблескивали хлопья пены, которые не мог смыть мелкий, как туман, дождь.

Телега и автомашина остановились рядом, колесо в колесо. Из машины выпрыгнул врач с отогнутым поверх пальто белым воротничком больничного халата и шофер. Милиционер приподнял рогожу и поднес фонарь к лежащим в телеге. Однако когда захотели перенести Тэнэсаке в машину, Мэкицэ стал отчаянно отмахиваться, не отрывая рот от губ раненого. И все же, по настоянию врача, который вдруг заспешил, он поднял голову, и все увидели его красное, покрытое потом лицо, просветленное зародившейся у него надеждой.

— Не мешайте мне, он уже начал дышать… или поедем в телеге, или везите нас обоих в машине.

— У нас есть кислород, — успокоил его врач, — и мы немедленно наденем на него маску.

Хотя это немного успокоило Мэкицэ, он все же остался лежать рядом с Тэнэсаке. В свете фонаря солома между ними потемнела и поблескивала от крови. Лицо активиста по-прежнему было бледным, но казалось свежее, исчезли синие тени под глазами и в уголках рта. Тэнэсаке почувствовал свет и, возможно, даже понял кое-что из их разговора. Он шевельнул рукой и подал знак Мэкицэ приблизиться.

— Я знал, что это ты, — едва слышно, одними губами выдохнул он.

На мгновенье Мэкицэ онемел, и его сердце захлестнула теплая волна.

— Кто тебя ранил, товарищ Тэнэсаке? — спросил он.

У активиста уже не хватило сил ответить, но он поднес ладонь к ноге и повел ей вокруг, словно хотел отрезать.

— В сапогах? — понял Барбу.

Не отрывая глаз, Тэнэсаке утвердительно кивнул головой.

Милиционер и врач подняли Тэнэсаке с телеги. Мэкицэ спрыгнул на землю вслед за ними и не отходил от машины «скорой помощи» до тех пор, пока не убедился, что раненого положили на носилки, надели маску и в изголовье у него сел врач. Машина развернулась и исчезла в промозглой тьме. Лишь после этого в голове Мэкицэ медленно зашевелились мысли. «Если выживет, значит, вы его спасли», — шепнул ему врач. «В сапогах», — знаком показал ему Тэнэсаке.