— Приходи завтра, не то расколешь ее на дороге.
— Нет! Я ее сейчас заберу, — заикаясь, пробормотал Кирилэ. — Пусть Дида тоже попробует, пусть знает, какая ракия у моего дружка. Не бойся, я пойду посередине дороги.
Кирилэ Бумбу вышел, шатаясь, но похожие на пни ноги еще прочно держали его. Вышел вслед за ним и Барбу. Он проводил приятеля до ворот и отдал там бутыль с ракией. На улице было темно и холодно, дождь все еще лил, а ветер стал ледяным и пронизывающим. Не дожидаясь, пока Кирилэ одолеет придорожную канаву, Барбу вернулся домой, и вместе с ним в комнату ворвался холодный, сырой, как в пещере, воздух. С уходом Кирилэ у Тии пропал интерес к происходящему. Забравшись на кровать, она закрылась с головой одеялом. Минэ Пуйя успокоился. Захмелев, он забыл о старике и о лошади. Чокнувшись еще раз с Мэкицэ, он застыл со стаканом в руке и тихо запел, охваченный внезапно нахлынувшей тоской: «Проходит все… возврата нет. И жизнь пройдет».
Некоторое время они молчали со стаканами в руках. Мысли у них остановились, словно застряли в каком-то вязком ожидании, затуманенном опьянением. Но вот Минэ Пуйя, стряхнув с себя грусть, как черную воду, и вздохнув, отхлебнул из стакана. Он еще не был окончательно пьян и понимал бесполезность их надежд. Не сдался и Барбу Мэкицэ, который был покрепче. Его, как и Кирилэ, одолевала скорее усталость после бессонной ночи и суетни у котла, Минэ Пуйя принялся снова напевать свою невеселую, пронизанную безнадежностью песенку.
Вдруг послышался громкий стук в ворота и чей-то испуганный голос, звавший Мэкицэ. Оба узнали по голосу старика и вышли на крыльцо, а оттуда во двор, двигаясь почти вслепую в исхлестанной дождем темноте. Глигоре Пуйя продолжал кричать и колотить кнутовищем в ворота, не расслышав, как открылась дверь. Потом дождь и промозглая густая тьма поглотила все вокруг. Слышно было только, как лошадь нетерпеливо переступает у ворот, хлюпая копытами по грязи.
— Эй, какого черта ты дубасишь?
— Подойди ближе, — позвал старик. Он придержал коня и, низко свесившись, схватился за край забора, внимательно осматривая двор. — Кто это с тобой?
— Минэ.
— Ну чего ты добился в районном комитете? — сразу набросился на старика Минэ. — Поехал за шерстью, а вернулся стриженым. Как только ты уехал, оттуда сразу же повелели, чтобы мы до завтра все вступили в коллектив. Ну что — доволен?!
— Не дури, — одернул его старик. И, еще круче перегнувшись к ним через забор, взволнованно заговорил: — Там у выкорчеванного поля в канаве человека убивают!
По голосу я распознал, что не обошлось без Кирилэ Бумбу. Бегите скорее, а я в милицию слетаю.
Глигоре Пуйя оставил их в полной растерянности у ворот, хлестнул лошадь и рысью поскакал посередине улицы. Он крикнул им еще что-то, но ветер разметал его слова. Барбу Мэкицэ вернулся во двор, взял в сарае фонарь и лопату, прихватил для Минэ вилы с железными зубьями. Пока Минэ бегал в дом за одеждой, он зажег спичку и засветил фонарь. Вместе с Минэ во двор выскочила Тия.
— Не ходи, Барбу!
— Нельзя, — пробормотал Мэкицэ, поправив огонь в фонаре. — Человека убивают.
Тия покорно проводила мужа до распахнутых ворот. Перебравшись через канаву, Барбу и Минэ бросились бежать по дороге. Мэкицэ жил на краю села, напротив Бобейки, и они сразу же оказались в поле. Бежать мешали грязь и дождь, хлеставший теперь им в лицо. Над полем стояла черная, непроглядная тьма, как в пещере, с потолка которой лило потоками. Фонарь освещал только ноги, месившие грязь. Вскоре им пришлось замедлить бег, так как дорога стала подниматься вверх к перекрестку у «Воровской корчмы». Там, на холме, в зарослях кустарника стояла когда-то корчма, от которой осталась теперь лишь груда кирпичей и камни. Оттуда вдоль дороги тянулась тогда густая завеса акации, защищавшая село от северных вьюг. Однако с некоторых пор люди стали тайком вырубать акацию на дрова… И так год за годом завеса все редела и редела, пока от нее осталась лишь колючая поросль.
— Знать, здорово набрался, коли пошел в эту сторону, — проворчал Мэкицэ, думая о Кирилэ.
У выкорчеванного поля они пошли шагом по краю дороги. В зарослях кустарника темнота казалась еще гуще. Ветер сюда не залетал, и потому дождь хлестал не так сильно. Мэкицэ поднял фонарь, а Минэ взял вилы на изготовку… Они шли упругим шагом, напрягая слух и всматриваясь то в темный провал канавы, то в стену кустарника. Капельки дождя, попадая в полосу света, вспыхивали у земли, как алмазы. Грязь заглушала шаги. Вдруг Минэ остановился как вкопанный, судорожно сжимая рукоятку вил. Совсем рядом из канавы доносились какая-то возня и бессвязное бормотание. Они сразу распознали густой бас Кирилэ — охрипший и изменившийся от выпивки.
— Э, да ты тоже надрался, только неизвестно, какой бурдой тебя напоили. Коли захотел выпить, почему не пришел к Мэкицэ?.. Слышишь, товарищ Тэнэсаке, такой ракии, как у него, нигде больше не сыщешь. Ты только отхлебни, сам узнаешь…
Из канавы послышалось булькание, а потом снова заплетающийся голос Бумбу:
— Ну как? Я же тебе говорил, что лучше не сыскать!.. Ну а теперь пусти, дай встать и перевести дух… Да отпустишь ты наконец меня, дружище, — завопил Кирилэ. — Отпусти, тогда оставлю тебе всю бутыль.
Барбу Мэкицэ отдал Минэ фонарь и спрыгнул в канаву. Огромное тело Бумбу, как плита, придавило что-то темное. Минэ присел на корточки, опустил фонарь и остолбенел. Он смог рассмотреть только мокрое от дождя и желтое, как воск, лицо Тэнэсаке с закрытыми глазами и прилипшими ко лбу волосами. Оцепеневшие руки активиста сжимали шею Кирилэ. Рядом с вымазанной в грязи шапкой валялась бутыль, из которой с бульканьем вытекала ракия. Мэкицэ схватил руки Тэнэсаке, но ему не удалось разжать их мертвую хватку. Только с помощью Минэ он смог оторвать Бумбу от активиста и усадить на краю канавы. Сунув ему в руки бутыль, чтобы успокоить, они нагнулись над Тэнэсаке. Активист лежал неподвижно, бледный как смерть, в луже грязи, ракии и крови. Вся земля вокруг — от дороги до края кустарника — была истоптана словно копытами. Плечо и левую сторону груди Тэнэсаке покрывали ножевые раны. Разорванная одежда пропиталась грязью и кровью. Если бы изо рта Тэнэсаке не вырывалось быстро таявшее на дожде облачко пара, то можно было бы подумать, что он давно умер.
— Жив, — неуверенно выдохнул Мэкицэ. — Берись.
Минэ Пуйя нагнулся, и они вдвоем подняли тело активиста и положили на дорогу окровавленным боком вверх. Оба побывали на фронте, видели десятки и сотни убитых и раненых и поэтому не растерялись. Мэкицэ вытянул руки раненого вдоль тела, а Минэ подложил ему под голову свою смятую шапку. Тэнэсаке даже не застонал.
— Раздень его, — озабоченно распорядился Мэкицэ, — а я сбегаю домой, возьму простыню, телегу, и мы свезем его в госпиталь.
Минэ Пуйя остался подле раненого с вилами в руках и фонарем у ног. Рядом сидел весь вываленный в грязи Кирилэ Бумбу, прижимая к себе бутыль. Он все еще икал и пытался продолжить с Тэнэсаке разговор о ракии Мэкицэ. Минэ слез в канаву, выудил из грязи шапку Тэнэсаке и принялся его раздевать. Но руки активиста оцепенели, и удалось только расстегнуть пуговицы на груди да разорвать рубаху. Множество ножевых ран вереницей спускались от левого плеча к ребрам.
— Ну теперь пиши пропало, Кирилэ, сгниешь на каторге…
— За что? Я только дал ему выпить, — пробормотал великан.
— А пырнуть его ножом кто тебя подослал?
— Каким ножом? — поперхнулся Кирилэ и так расхохотался, что, казалось, всколыхнулась окружающая их тьма. — Вот придумал. Да ладно, — смеясь, продолжал он, — я сейчас разбужу его… сбегаю опорожню бутыль и принесу капустного рассола, Дида квасила… вот увидишь…
— Сиди на месте, — сказал Минэ и с силой усадил его на край канавы. — Сейчас придет отец с милицией, они тобой займутся.
Вблизи села Барбу Мэкицэ и в самом деле столкнулся с Глигоре Пуйя и двумя милиционерами, бежавшими рядом с лошадью с винтовками наперевес. Он успел им сказать, что ранен Тэнэсаке, и побежал дальше. Дома Барбу вывел из конюшни и запряг лошадей, наполнил кузов телеги соломой, постелил поверх рогожу, заправил ее под боковые жерди повозки, так что получилось нечто вроде навеса, и поехал обратно. Только на улице он вспомнил о простыне и приказал Тие, ворчавшей что-то себе под нос на пороге, чтобы она принесла ему льняную.
