Литмир - Электронная Библиотека

Я еще не успела сообразить, кому махать рукой, как в конце улицы показался старый маленький автобус с бульдожьей мордой, я тотчас же отчаянно замахала рукой, и водитель послушно притормозил:

– Че размахалася, я ить не слепой. Уж и поисть не дадут, все ездють и ездють.

Я плюхнулась на ледяное дерматиновое сиденье и с облегчением вслушалась в водительское добродушное исть-поисть. Нет, мне явно понравилось здесь. И Зиньковка не такая уж Тмутаракань. Вон и автобусы ходят…. Однако чувство вины не оставляло меня до самой Москвы. Странно, мне бы обидеться…. Ведь это меня чуть не убили в заснеженной и затерянной в лесах деревеньке. Но ведь убить хотел кто-то один, а остальные…. И я вспомнила теплые и мягкие валеночки, тяжелую шаль, заботливо укрывшую мою московскую зимнюю, так сказать, одежку. И сон на мягкой, как бока доброй бабушки, постели. И наивную говорливую Любоньку, оставленную караулить мое любопытство, и так обманутую мною. Я пообещала себе вернуться в Зиньковку и все исправить. На этом моя совесть успокоилась и дала мне спать до самой Москвы.

Глава 4

– Ну что, сам дашься или ломать будем? – гнусавый голос, так не подходивший к красивому лицу Щасика, был нарочито тихим, таким тихим, что все в камере замирали, когда он говорил. Да и как было не замирать, если Щасика поставил над камерой сам Щорс, вор в законе, о котором гудела вся зона. И каждый знал – слово против Щасика будет словом против Щорса. Да и прозвище свое Щасик получил за безнадежное для сокамерников «щас!».

– Че молчишь, дохлик? – все замерли, предвидя, что Щасик даст команду заломать и ссильничать новенького.

– Щас…? – услужливо подсказал смазливый Коша, сам совсем недавно прошедший через позорную экзекуцию и сдавшийся сразу, покорно став на карачки и дрожащими руками стянув с себя штаны.

– Это кто там тявкает? – Щасик презрительно сплюнул в сторону Коши, – место твое у параши. Оттуда и будешь отвечать…. Когда я спрошу.

Тишина стала еще злее, еще страшнее для Егорки. Сокамерники, столпившиеся в ожидании команды, кто из жаркого любопытства, кто из желания оказаться первым в чудовищном унижении новенького пацана, жадно горели несытыми щеками.

– Завтра, – Щасик ни за что не хотел повторять следом за Кошей свое властное «щас», и это отодвинуло ужас Егоркиной пытки по крайней мере до следующего вечера. Но и он, и все присутствующие знали, что спасения не будет, и чему суждено случиться, случится обязательно.

Егорка, зло озираясь, пятился к дверям, где ему было указано место рядом с Кошей.

– А малой-то не из трухлявых, – задумчиво протянул Щасик, – может, не опускать? Пусть служит. Мне свои люди нужны….

Но рыжий Васька, постоянно боявшийся новых соперников, задумчиво прищурил глаза. Прикормленное и безопасное место рядом со Щасиком служило гарантией благополучной отсидки. А место это было невелико, и потенциальных соперников, умных и стойких характером, Васька старался убирать задолго до того, как наивный, в общем-то, Щасик, соображал что к чему…. Нет, думал Васька, нужно во что бы то ни стало оказаться рядом со ставленником Щорса, когда их через три месяца переведут во взрослую отсидку.

– Братва не поймет. Подумают, размягчел ты…, – напустив на себя еще более задумчивый вид, сказал Васька, – да и Щорс вряд ли одобрит….

– Ладно, не суйся, – Щасик отвернулся к стене и затих.

А Егорка лежал лицом к стене на нижних нарах, у самой параши, но обоняние его не улавливало ни вони нечистот, ни едкого запаха хлорки. Он смотрел на трещины на покрашенной серой краской стене и отчаянно силился поймать в наступающей ночной темноте хотя бы маленький лучик надежды. Но и сердце его и сознание подсказывало, что надежды нет, потому что некому его защитить. Если бы он встретился со Щасиком один на один, тогда, ясное дело, он бы не поддался. Он бы зубами грыз, но постарался бы одержать верх над этим гнусавым. Но один – и против целой толпы малолетнего отребья, для которого унижение новеньких было все-таки редкостным развлечением. Нет… против толпы никаких зубов не хватит.

«Все равно не дамся, хотя бы одному глотку перегрызу, но не дамся», – эта мысль только на минуту успокоила Егорку. Он почти сразу понял, что тогда его не только изнасилуют, но и убьют. В общем, как ни крути, а вся эта история ему не по зубам.

«По зубам, – вдруг осенило мальчика, – Я себе перегрызу…. Ну, не глотку, так …». И в его сознании тотчас же всплыла картина, которую он помнил всю свою недолгую сиротскую жизнь. На ней в широком белоснежном кресле сидела, откинувшись на низкую спинку, мать. И ее руку вспомнил, руку, которая свисала как-то очень отдельно от ее тела, и ровную бурую рану на ней от самого локтевого сгиба до запястья тоже вспомнил. И кресло, почти не запачканное кровью, потому что она густой темной лужицей блестела на паркете, только немного обрызгав маленькие босые и почему-то очень белые ступни матери.

– Как бы не так, – зло прошептал Егорка. Совсем недавно он вообще ничего не понимал бы в грядущей пытке, но за последние три месяца он узнал не только о том, как люди могут издеваться друг над другом, он узнал, как сама жизнь может издеваться над людьми. И мать. Ведь и она, выходит, поиздевалась над ним, когда оставила после ареста и смерти отца одного, совсем одного. И вот теперь он должен решить – казнить себя или отдать свое тело и свою душу (а он чувствовал, что душа у него еще жива), отдать их на растерзание этим малолетним зверькам. «Вольным и невольным, как и я», – почему-то оправдательно подумалось Егорке.

Темнота сгустилась, и Егорка вдруг подумал, что если задержится с задуманным, то ничего не получится. Летние ночи короткие, а ему нужно время, чтобы умереть…. И Егорка что было силы вонзил зубы в свое запястья, чуть было не взвыл от боли, но перетерпел, рванул теплую мякоть собственного тела и… потерял сознание. Прошло немного времени и он очнулся от саднящей боли, от боли и от ощущения мокрых штанов, прилипших к его ногам. Поднеся руку к глазам, Егорка больше почувствовал, чем увидел, что рана невелика, и уж вена точно не порвана. Тогда он, крепко зажмурив глаза, одним движением прижался ощеренным ртом к ране, осторожно нащупал языком пульсирующую от страха и смертельного ужаса жилу, вцепился в горячую мякоть зубами и что было сил рванул на себя. Больше в сознание Егорка не приходил. Его нашли утром, когда вся камера, один за другим, поплелась к параше мочиться. Алая маслянистая струя, омывая неровности цементного пола вокруг параши, собралась небольшой лужицей. И кто-то наступил в нее.

– Щасик, а Щасик, новенького зарезали! – вслед за криками и визгом кто-то стал барабанить в дверь, наполняя коридор гулким эхом.

Егорку, едва живого, унесли в лазарет, а Щасик с сожалением и завистью подумал, что он ни за что не смог бы так…. Ни за что! Уж лучше бы. И эта мысль так поразила его, что он весь день молчал, лежа на своем топчане, и разглядывая неровности потолка в камере. И все вокруг притихли, понимая, что столкнулись с удивительным мужеством и чувством собственного достоинства. Может, они и слов-то таких не знали, но что-то подсказывало им, что этого мальчишку они не забудут никогда. И если придется встретиться вновь, ни за что не дадут его…. Но тут мысли испуганно шарахались, представляя, как много нужно иметь силы в душе и в кулаках, чтобы следовать такому зароку. Но мечтать об этом хотелось. И они мечтали….

– Как бы не так, как бы не так, – ловил туман уходящего сознания Егорка. Он бормотал эти слова, только эти, как будто за всю свою жизнь он ничего больше не научился говорить.

Егорка потерял много крови, и жизнь его висела на волоске. Нет, она не висела, она уже парила над ним невидимым ангелом. Кровь у Егорки была редкая – первой группы да еще и с отрицательным резус-фактором. Такой не было даже на станции переливания крови в соседнем городке. Врач лазарета положил телефонную трубку и покорно и беспомощно махнул рукой:

– Всё…, кранты парню.

14
{"b":"858401","o":1}