Через неделю созвонились. И опять не вышло встретиться. И еще через неделю…

Разговаривали мы, помню, через телефон заведующей литчастью — по нему Высоцкого было выцепить вернее всего; по домашнему телефону он напрочь не отвечал, разве что получилось связаться разок, не больше. Потом он перестал подходить к телефону и в литчасти. Я просил оставить ему записки, непременно написать, по какому поводу звонили, откуда… безрезультатно. Высоцкий не отзванивался.

Может быть, следовало ехать в театр и ловить его там? Но, черт побери, а ему-то самому нужна была эта публикация? Если она ему была не нужна, что же мне бегать за ним? Тем более что я уже понимал: чтобы выловить его в театре, мне придется поселиться там на неделю-другую (перед репетицией — опаздывает на репетицию, после репетиции — тоже куда-то опаздывает, перед спектаклем — не трогать, после спектакля — в уборной друзья и поклонники). У меня просто не было времени на это. Мне нужно было вести отдел, готовить, сдавать в каждый номер прозу, поэзию, писать самому да еще отбиваться от анонимок, которые писала на меня в ЦК КПСС моя сотрудница, жена одного заметного партийного журналиста. У меня была своя жизнь, и я не мог сделать ее частью его жизни!

Так это все продолжалось месяца три, если не четыре. Я переговорил о ситуации с Вознесенским, попросил о помощи в организации встречи. Да он, если не хочет, не встретится, сказал Андрей. В один прекрасный день, выслушав от меня очередной доклад о моих успехах в авторизации текстов Высоцкого, главный редактор просто запретил мне заниматься этим делом дальше. Ясно же, что не хочет он никакой публикации, сказал главный редактор. Кажется, я еще предпринял несколько попыток связаться, все они были безуспешны, и я перестал звонить по телефонам, которые к той поре уже выучил наизусть»[3319] ^{[3320] [3321]}.

В тот же день, 10 февраля 2016 года, Анатолий Курчаткин уточнил: «…на Ф<эйс>Б<ук> мне только что пришло сообщение поэтессы Надежды Кондаковой, работавшей в ж. “Октябрь”. Он туда пришел сам! Правда, тоже после перезвонов. Напечатан не был. Она мне пока не ответила, какой это год. Но в 1974 г. десять его текстов (сразу!) могли быть напечатаны. Почему он уклонился — по-настоящему для меня остается вопросом»22°. И он же два дня спустя сделал дополнение: «…как мне написала поэтесса Надежда Кондакова, работавшая в отделе поэзии ж. “Октябрь”, в 1976 г. после звонка Ахмадулиной и Вегина Высоцкий приносил ей рукопись — сам пришел. Однако тогдашний главный редактор журнала [Анатолий Ананьев. — Я.К.] уже за одно его появление в редакции сделал ей выговор. Но это было не указание “оттуда”. Это было поколенческое эстетическое неприятие. То, что “оттуда” запрета не исходило, показывает мой случай, двумя годами раньше»221.

Еще позднее, 29 февраля 2016 года, Анатолий Курчаткин сообщил, что среди десяти текстов Высоцкого, предложенных Вознесенским для публикации в «Студенческий меридиан», была «Песня самолета-истребителя»[3322] ^[3323].

А о том, почему Высоцкий не хотел печататься в «Студенческом меридиане», догадаться нетрудно, ведь это было развлекательное издание, рассчитанное на молодежную аудиторию. Он же хотел увидеть свои стихи в серьезном литературном журнале. Поэтому в том же 1974 году приходил в редакцию ленинградского журнала «Аврора», через год его стихотворение было опубликовано в альманахе «День поэзии», а в 1976-м он принес подборку своих стихов в журнал «Октябрь». Более того, по словам Эдуарда Володарского, «он обращался в “Неву”, когда был в Ленинграде, — они у него не взяли. Он предлагал в “Новый мир”, в “Знамя”…»223.

Вознесенский же в 1971 году написал для Высоцкого замечательную «Песню акына», которая впоследствии воспринималась уже как песня самого Высоцкого — настолько личностно она им исполнялась: «Ни славы и ни коровы, / Ни тяжкой короны земной — / Пошли мне, Господь, второго, / Чтоб вытянул петь со мной. / Прошу ни любви ворованной, / Ни милости на денек — / Пошли мне, Господь, второго, / Чтоб не был так одинок. / Чтоб было с кем пасоваться, / Аукаться через степь, / Для сердца — не для оваций — / На два голоса спеть. / Чтоб кто-нибудь меня понял, — / Не часто, но хоть разок, — / Из раненых губ моих поднял / Царапнутый пулей рожок. / И пусть мой напарник певчий / Забыв, что мы сила вдвоем, / Меня, побледнев от соперничества, / Прирежет за общим столом. / Прости ему. Он до гроба / Одиночеством окружен. / Пошли ему, Бог, второго — / Такого, как я и он!».

За это стихотворение Андрею Вознесенскому можно многое простить…

F.S.

Когда книга готовилась к печати, появилась информация еще об одной встрече Высоцкого и Вознесенского, которую также необходимо здесь упомянуть.

В воспоминаниях Александра Нонешвили (17.12.2017) рассказывается о встрече двух поэтов летом 1966 года в Тбилиси: «Владимира Высоцкого к нам домой привел Андрей Вознесенский. Андрей позвонил моему отцу, поэту Иосифу Нонешвили (он был секретарем Союза писателей Грузии) и сказал: “Я хочу вас познакомить с талантливым молодым человеком”. А Высоцкого в то время мало кто знал. <…> И вот они вдвоем, Высоцкий и Вознесенский, пришли к нам домой, в так называемый “писательский дом”, на улицу Гогебашвили, 43. И там почти до утра гуляли, было внушительное застолье. Тогда к нам пришли многие соседи по дому, известные писатели и поэты. <.. > И Высоцкий пел у нас свои песни. Я это точно помню, потому что меня как самого младшего из всех собравшихся (мне тогда было лет 10) послали к кому-то из соседей за гитарой. Всем тогда очень понравились его песни, все восхищались им. <.. > Кстати, Вознесенский, потом писал где-то, что одно из стихотворений отца, которое он перевел (посвященное первой женщине-альпинистке Александре Джапаридзе), очень понравилось Высоцкому и стало как бы исходной точкой для песни “Альпинистка моя, скалолазка моя”»[3324].

Приложение 4

Высоцкий и Ерофеев

Стоит задуматься, почему наше время полнее всего выразило себя на языке deliriinn — в поэме Венички Ерофеева «Москва — Петушки», корпусе песен Высоцкого. И почему русская культура, словесная по преимуществу, с ее пафосом высокого слова, не спешила признавать в них своих пророков.

Майя Туровская*

Венедикт Ерофеев (1938 — 1990) — едва ли не единственный писатель второй половины 20-го века, который, подобно своему ровеснику Владимиру Высоцкому, стал легендой еще при жизни. Это касается и его личности, и его знаменитой поэмы в прозе «Москва — Петушки» (1970).

«Конечно, он сам себя разрушил. Ну, что ж — он так и считал, что жизнь — это саморазрушение, самосгорание. Это цена свободы», — читаем в одном из мемуаров о Ерофееве[3325] ^[3326]. Но сказано, как будто о Высоцком.

Хотя во второй половине 1970-х они жили в одном регионе Москвы и у них были общие знакомые — например, Белла Ахмадулина, — пересечься им так и не довелось, хотя несколько раз встреча была очень близка.

Из воспоминаний подруги Ерофеева Натальи Шмельковой: «Только вернулась из Якутии. Иду со своим рабочим Славкой, который шурфы копал. Навстречу шел Высоцкий, под градусом, в длинном шарфе, с какой-то компанией с гитарами. И прямо ко мне: “Девушка, займите рубль!”. Я ему дала больше. Вдруг Слава говорит: “Ты знаешь, что это Высоцкий?”. Потом мы оказались в одном вагоне метро. Они продолжали играть. А Высоцкий пригласил меня на квартирный концерт»[3327].