Неудивительно, что оба поэта одинаково характеризуют власть.
Читаем у Мандельштама в «Ариосте» (1933): «Власть отвратительна, как руки брадобрея». А вот что говорит лирический герой Высоцкого в ранней редакции «Палача» (1975): «Противен мне безвкусный, пошлый ваш наряд, / Я ненавижу вас паяцы, душегубы!» (АР-16-188). Брадобреем же называет себя сам палач в поздней редакции этого стихотворения: «Раньше, — он говорил, — / Я дровишки рубил, / Я и стриг, я и брил, / И с ружьишком ходил. / Тратил пыл в пустоту / И губил свой талант, / А на этом посту / Повернулось на лад». Здесь же получает развитие мотив из стихотворения Мандельштама «Квартира тиха, как бумага…» (1933): «…Учить щебетать палачей» ~ «Накричали речей / Мы за клан палачей».
Сравним также строку из «Ариоста»: «Власть отвратительна, как руки брадобрея», — со стихотворением «Новые левые — мальчики бравые…» (1978): «Не разобраться, где левые, правые. / Знаю, что власть — это дело кровавое» (а мотив «кроваво-сти» советского режима присутствует и в «Четвертой прозе» Мандельштама, 1930: «.. из той породы, что на цыпочках ходят по кровавой советской земле»).
Разумеется, такая власть всё мертвит: «И цвет, и вкус пространство потеряло» («Рождение улыбки», 1936; с. 495) ~ «Нет запахов, цезур, цветов и ритмов, / И кислород из воздуха исчез» («Мосты сгорели, углубились броды…», 1972; АР-12-54).
С этим же связан мотив погони: «А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах» («День стоял о пяти головах», 1935) ~ «А мы летели вскачь, они за нами — влёт» («Пожары», 1977). «Большаки» — это простонародное название большевиков. Так что в обоих случаях речь идет о преследовании со стороны власти, и встречается мотив сумасшедшей гонки: «.. и, чумея от пляса» ~ «И кто кого азартней перепляса».
Кроме того, «День стоял о пяти головах» обнаруживает параллель с «Райскими яблоками»: «Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?» ~ «И среди ничего возвышались литые ворота, / И этап-богатырь — тысяч пять — на коленях сидел».
***
В главе «Конфликт поэта и власти» мы подробно разобрали «Притчу о Правде» (1977) Высоцкого, показав ее личностный подтекст: противостояние поэта (Правды) и власти (Лжи). Но за много лет до этого данную тему уже разрабатывал Мандельштам в стихотворении «Неправда» (1931): «Я с дымящей лучиной вхожу / К шестипалой неправде в избу».
Как известно, у Сталина была кличка «шестипалый». А сам Мандельштам говорил своей жене: «Как, ты не знаешь: у него на руке (или на ноге) — шесть пальцев… И об этом будто в приметах охранки…»[3024]. Соответственно, у Мандельштама власть персонифицирована в образе неправды, а у Высоцкого — в образе лжи, причем оба эти персонажа завлекают героя (героиню) к себе в гости: «Шасть к порогу — куда там — в плечо / Уцепилась и тащит назад» ~ «Грубая Ложь эту Правду к себе заманила». В последнем случае Ложь «скроила ей рожу бульдожью»; в «Приговоренных к жизни» (1973) «глядит и скалится позор в кривой усмешке»; а в черновиках стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…» (1931) было сказано: «И неправдой искривлен мой рот» (с. 480) (то есть той же Ложью и тем же позором). Вспомним еще стихотворение «Бежит волна-вол ной…» (1935): «Неусыпленная столица волновая / Кривеет, мечется и роет ров в песке».
Тождество «неправда = Сталин» явствует также из сопоставления со стихотворением «Средь народного шума и спеха…» (1937): «Я с дымящей лучиной вхожу / К шестипалой неправде в избу» = «И к нему, в его сердцевину, / Я без пропуска в Кремль вошел» («Я… вхожу» = «Я… вошел»; «К шестипалой неправде» = «к нему»; «в избу» = «в Кремль») (а «без пропуска» Мандельштам шел и в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…», 1920: «Мне не надо пропуска ночного, / Часовых я не боюсь»; однако в концовке «Путешествия в Армения» он захочет попасть к заключенному царю Аршаку и поэтому скажет: «Дайте мне пропуск в крепость Ануш»).
Теперь сопоставим «Неправду» с другими произведениями Высоцкого: «А она из ребячьих пупков / Подает мне горячий отвар» ~ «И секретно ездит в ступе, / Даже без перекладных, / И проезжих варит в супе. / Большей частью молодых» («Песня Соловья-разбойника и его дружков», 1974; АР-12-100).
Из этих цитат видно, что «шестипалая неправда» ведет себя так же, как баба-яга[3025]. Кстати, горячий отвар, который варит неправда, будет варить и Кащей в стихотворении «Оттого все неудачи…» (1936): «Там, где огненными щами / Угощается Кащей, / С говорящими камнями / Он на счастье ждет гостей»[3026]! Причем Кащей не только сам пьет такую похлебку, но и заставляет это делать других: «И сознанье свое затоваривая / Самым огненным бытиём, / Я ль без выбора пью это варево, / Свою голову ем под огнем?» («Стихи о неизвестном солдате», 1937).
Все эти синонимичные образы — «огненные щи», «огненное варево» и «горячий отвар» означают «человечину» («из ребячьих пупков», «свою голову ем под огнем»), так же как у Высоцкого: «Я к русскому духу не очень строга — / Люблю его сваренным в супе» («Куплеты нечистой силы», 1974). А строку «Свою голову ем под огнем» можно сравнить еще со стихотворением «Я скольжу по коричневой пленке…» (1969): «И усталым больным каннибалом, / Что способен лишь сам себя есть, / Я грызу свои руки шакалом: / Это так, это всё, это есть!».
Входя к «шестипалой неправде» в избу, поэт говорит: «Ну а я не дышу, сам не рад <...> Полуспаленка, полутюрьма». А в черновиках «Куполов» (1975) лирического героя Высоцкого повезут в лагерь: «Повезли, а сам-то я не рад стараться, / Как за тридесять земель, за триодиннадпать / Уму-разуму чужому набираться»[3027]. Впрочем, и лирического героя Мандельштама тоже нередко увозят — например, в черновиках стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…» (1931): «А не то уводи — да прошу, поскорей — / К шестипалой неправде в избу, / Потому что не волк я по крови своей / И лежать мне в сосновом гробу» (с. 478 — 479), — или в «Отрывках из уничтоженных стихов»: «В год тридцать первый от рожденья века / Я возвратился, нет — читай: насильно / Был возвращен в буддийскую Москву».
Что же касается заключительного обращения к неправде: «Я и сам ведь такой же, кума», — то оно заставляет вспомнить песню Высоцкого «Я скоро буду дохнуть от тоски…» (1969), где поэт сожалеет, что во время застолья, после тоста тамады за Сталина, он пил вино вместе с остальными гостями: «О, как мне жаль, что я и сам такой: / Пусть я молчал, но я ведь пил — не реже…».
Из других сходств между двумя поэтами стоит отметить сравнение себя с загнанным зверем.
В июне 1929 года Мандельштам обратился с открытым письмом «Ленинградским писателям» по поводу разгромного фельетона в его адрес «Скромный плагиат и развязная халтура», напечатанного «Литгазетой» 7 мая: «После того, что со мной сделали, жить нельзя. Снимите с меня эту собачью медаль. Я требую следствия. Меня затравили как зверя. Слова здесь бессильны. Надо действовать. Нужен суд над зачинщиками травли, над теми, кто попустительствовал из трусости, из ложного самолюбия. К ответу их за палаческую работу, скрепленную ложью»[3028].
Позднее данный мотив будет часто встречаться в произведениях Высоцкого: «Мы затравленно мчимся на выстрел <…> Кричат загонщики, и лают псы до рвоты» («Охота на волков», 1968), «Я уверовал в это, / Как загнанный зверь» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «Загнан я, как кабаны, как гончей лось» («Ядовит и зол, ну, словно кобра, я», 1971), «Вы, как псы кабана, / загоняете!» («Отпустите мне грехи / мои тяжкие…», 1971).
