А растерянность Мандельштама: «И не знаю, зачем я живу», — также находит аналогию у Высоцкого: «Куда я, зачем? Можно жить, если знать» («Машины идут, вот еще пронеслась…», 1966), «Что искать нам в этой жизни, / Править к пристани какой?» («Слева бесы, справа бесы…», 1976), «Зачем, зачем я жил до сих пор?» («Дельфины и психи», 1968). Причем черновой вариант строки «Я — трамвайная вишенка страшной поры»: «Я — вишневая косточка детской игры» (с. 479), — вновь напоминает «Приговоренных к жизни»: «Мы в дьявольской игре — тупые пешки» /4; 303/.

Как вспоминала Надежда Яковлевна, «О.М. утверждал, что от гибели все равно не уйти, и был абсолютно прав»1°⁹. Об этом же позднее будет говорить Высоцкий: «И смирились, решив: всё равно не уйдем!» («Конец охоты на волков»), «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!» («Погоня»).

Оба чувствовали всеобщее онемение, сковавшее страну: «Я глубоко ушел в немеющее время» («Как светотени мученик Рембрандт…», 1937) ~ «Душа застыла, тело затекло» («Приговоренные к жизни», 1973); и говорили об ужасе тоталитарного режима: «Под кожевенною маской / Скрыв ужасные черты…» («Фаэтонщик», 1931) = «За маской не узнать лица», «Он страшен и очень опасен» («Вооружен и очень опасен», 1976; АР-6-178, 186). Причем каждый из этих персонажей сравнивается с дьяволом: «Словно дьявола погонщик» ~ «Он, видно, с дьяволом на ты», — как и в стихотворении «Тянули жилы, жили-были…» (1935): «И дирижер, стараясь мало, / Казался чертом средь людей». Вспомним образ «злого дирижера» из стихотворения Высоцкого «Он вышел — зал взбесился…» (1972): «Над пультом горбясь злобным Бонапартом, / Войсками дирижер повелевал» (АР-12-76)[3015] ^[3016]. А сравнение советской власти с Наполеоном в скрытом виде присутствует и в стихотворении «Полюбил я лес прекрасный…» (1932): «Тычут шпагами шишиги, / В треуголках носачи, / На углях читают книги / С самоваром палачи». Известно, что треуголка была атрибутом Наполеона, но, как пишет Л. Городецкий: «В ряде текстов Мандельштама сквозь образ Наполеона просвечивает образ Сталина: “ТЫЧУТ [ср. в Эпиграмме: ТЫЧЕТ — Л.Г.] шпагами шишиги, В ТРЕУГОЛКАХ НОСАЧИ [конечно, из-под “маски” просвечивает: усач(и) = распространенное прозвище Сталина — Л.Г.]»^Ш. К тому же в стихотворении «Тянули жилы…» обнаруживаются и другие политические мотивы: «На базе мелких отношений» = «Там живет народец мелкий» («Полюбил я лес прекрасный…»); «Производили глухоту» = «Наступает глухота паучья» («Ламарк»); «На первомайском холоду» = «Празднуют первое мая враги» («Как на Каме-рске…»; черновик — с. 493).

Между тем, несмотря на всеобщую атмосферу страха, Мандельштам говорил: «Зачем пишется юмористика? <…> Ведь и так всё смешно»[3017] ^{[3018] [3019] [3020] [3021]}. Ему вторит Высоцкий: «И было мне до смеха — / Везде, на всё, всегда!» («Общаюсь с тишиной я…», 1980).

Оба поэта бичуют себя: «Я гадок себе. Во мне поднимается всё мерзкое из глубины души» (из разговора с Н. Мандельштам; записано С. Рудаковым, 02.08.1935^нз) ~ «И сам себе я мерзок был, / Но не проснулся» («Дурацкий сон, как кистенем…», 1971), — и говорят об угрозах со стороны власти: «Пока следят, пока грозят, / Мы это переносим» («Формулировка», 1964), «Эй, кто там грозит мне? / Эй, кто мне перечит?» («Че-чет-ка», 1973), «Не раз, не два грозили снять с работы» («Ах, как тебе родиться пофартило…», 1977), «.Даже если сулят золотую парчу / Или порчу грозят напустить — не хочу!» («Мне судьба — до последней черты, до креста…», 1977), «Грозят ломать во имя магистрали» («Пятнадцать лет — не дата, так…», 1979; АР-9-50).

Да и в реальной жизни угрозы шли постоянно: «Высоцкий потом рассказывал мне, — вспоминает Мария Розанова, — что его вызывали на Лубянку, грозили, что, если он “не заткнется”, ему придется плохо»¹⁴. Сам же поэт признался в 1980 году: «А вот в 74-м… или 75-м году (в каком достоверно, хоть убей на месте, не помню, а может быть — всё может быть! — и в том, и в другом) в “охранке” [Пятое управление КГБ] мне серьезно угрожали: “Мы можем посадить тебя, Высоцкий, в одночасье”»¹⁵. Да и в конце 1979-го он столкнется с ситуацией, когда «следователи шлют повестки в театр, грозят арестом…»¹⁶.

Вопросом «Эй, кто там грозит мне?» задавался также Мандельштам: «Где я? Что со мной дурного? / Кто растет из-за угла? / Это мачеха Кольцова, / Это родина щегла!» («Ночь. Дорога. Сон первичный…», 1936). Об этих же угрозах говорится в следующих цитатах: «…Торастет, как воздушный пирог. / И едва успевает грозить из угла» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931), «Шевелящимися виноградинами / Угрожают нам эти миры» («Стихи о неизвестном солдате», 1937).

В первом случае «растет из-за угла» родина; во втором растет и «грозит из угла» ее столица — «курва-Москва»; а в третьем говорится о грядущей всемирной бойне и о массовых репрессиях («миллионы убитых задешево»), которые осуществляет «пасмурный, оспенный / И приниженный гений могил».

Тема угроз и революционной грозы возникает и в стихотворении «Если б меня наши враги взяли…» (1937): «Прошелестит спелой грозой Ленин». Спелая гроза — это те же угрожающие виноградины, а также «альфа и омега бури» из стихотворения «А небо будущим беременно…» (1923). В целом же образ шевелящихся виноградин восходит к «Московскому дождику» (1922): «И свежих капель виноградник / Зашевелился в мураве, — / Как будто холода рассадник / Открылся в лапчатой Москве!» (ср. еще в «Грифельной оде»: «Плод нарывал. Зрел виноград»). А в стихотворении «А небо будущим беременно…» упоминается «врагиня-ночь, рассадник вражеский / Существ коротких, ластоногих» (здесь — ластоногих, а в «Московском дождике» — лапчатой). Кроме того, сочетание «Шевелящимися… угрожают» появится в декабре 1936 года: «Солнц подсолнечника грозных / Прямо в очи оборот <…> Шло цепочкой в темно-водье / Протяженных гроз ведро / Из дворянского угодья / В океанское ядро… / Шло, само себя колыша, / Осторожно, грозно шло…»[3022]; «Как подарок запоздалый / Ощутима мной зима: / Я люблю ее сначала / Неуверенный размах. / Хороша она испугом, / Как начало грозных дел…» (этот испуг испытывал поэт и при виде «шестипалой неправды», наделяя ее тем же саркастическим эпитетом «хороша»: «Ну а я не дышу, сам не рад <…> “Ничего, хороша, хороша…”» // «Неправда», 1931; и в том же 1931 году он говорил: «Небо как палица грозное» // «Нет, не мигрень…»).

Представлен данный мотив и у Высоцкого, но в несколько ином ракурсе: «Я не люблю уверенности сытой, / Когда проходит стороной гроза» («Я не люблю», 1968), «Порву бока и выбегу в грозу» («Когда я отпою и отыграю…», 1973), «Воздух крут перед грозой, крут да вязок» («Купола», 1975). А единственный случай употребления им эпитета «грозный» (не считая названия города «Грозный») носит как раз положительный характер: «И грозный ливень просто стал водою / Из-за тупого равнодушья крыш» («Оплавляются свечи…», 1972; черновик — АР-11 -25).

Мандельштам говорит о невозможности укрыться от советской власти: «Нет, не спрятаться мне от великой муры» (1931), «И некуда бежать от века-властелина <…> Мне хочется бежать от моего порога» («1 января 1924»), «Куда бежать от жизни гулкой, / От этой каменной уйти?» («Телефон», 1918), «А стены проклятые тонки, / И некуда больше бежать» («Квартира тиха, как бумага…», 1933). «Тонкие стены» свидетельствуют о том, что квартира прослушивается (как вспоминала вдова Мандельштама о последней прижизненной публикации его стихов — «Я вернулся в мой город…», 23.11.1932: «В дни, когда оно напечаталось, мы жили на Тверском бульваре, насквозь простукаченные и в совершенно безвыходном положении. Писались стихи в Ленинграде, куда мы поехали после Москвы — на месяц в дом отдыха Цекубу»[3023]). Сравним у Высоцкого: «Здесь кругом резонаторы» («Я лежу в изоляторе…», 1969), «Он шепнул: “Ни гу-гу! / Здесь кругом стукачи”» («Палач», 1977). Поэтому он тоже говорит, что ему «не спрятаться от великой муры»: «Я теперь в дураках — не уйти мне с земли: / Мне расставила суша капканы» («Мои капитаны», 1971), «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!» («Погоня», 1974), «Уже не убежать» («Неужто здесь сошелся клином свет…», 1980; набросок /5; 590/), — хотя он и пытался «отсюда в тапочках в тайгу сбежать» («И душа, и голова, кажись, болит…», 1969).