Вот в этой «противоречивости» и состоит трагизм «Коней»[2577]: остановиться и не хлестать коней невозможно, поскольку остановка жизни есть смерть (что и случилось с ямщиком из стихотворения «Снег скрипел подо мной…»), а хлестать их не так часто, то есть вести более-менее размеренный образ жизни, неприемлемо уже именно для Высоцкого. Процитируем черновик «Канатоходца»: «Всякий раз он ходил по канату, / Как последний, как последний. / И он иначе просто не мог» (АР-12-52). Именно так исполнял свои песни и сам Высоцкий: «.. я их всегда пою, как будто бы, ну знаете как, — как в последний раз»[2578]. Об этом же вспоминала партнерша Высоцкого по фильму «Маленькие трагедии» Наталья Белохвостикова: «Было ощущение, что каждый дубль, который он играл, — он играл, как последний. Он ни разу в жизни не сыграл вполсилы»[2579]. Также и строка «И он иначе просто не мог» повторяет слова Высоцкого из разговора с капитаном теплохода «Шота Руставели» Александром Назаренко: «Каждый раз перед исполнением своих “тяжелых песен”, независимо от количества и значимости слушателей, он заставлял в себе реанимировать накал нравственных страстей и пел на грани физических страданий. Он не играл, как актер, а натурально страдал. После концерта я видел его опустошенным и обессилевшим. На мой вопрос “зачем”, он отвечал: “Я по-другому не могу…”»[2580].

***

С темой судьбы тесно связан мотив грусти, печали и тоски.

29 июля 1980 года, на следующий день после похорон поэта, Михаил Шемякин написал: «Последний год он был раздираем какой-то необъяснимой и непреодолимой тоской. Это не зависело от внешних обстоятельств»[2581]. Чуть раньше он сказал об этом так: «Последние годы его раздирала какая-то мучительная тоска, совершенно необъяснимая, как он мне признавался»[2582] ^[2583].

Павел Леонидов, вспоминая о встрече с Высоцким в Нью-Йорке в конце 1970х, также свидетельствует: «Тоска какая! — он это простонал тихо-тихо, — такая тоска, и от питья тоска, и от непитья тоска, зажигаюсь только, когда нападу ночью на новую песню. Даже петь становится не интересно»^⁸ (сравним: «.Даже от песен стал уставать» /1; 164/, «И жить не умею, / И петь не хочу» /5; 104/, «Что мне песни писать, если я на мели!» /3; 306/, «Сказал себе я: брось писать!» /1; 178/).

Однако появилась эта тоска отнюдь не в последние годы, а гораздо раньше. Давид Карапетян рассказал о своем общении с Высоцким в конце 60-х годов: «Порой у Володи бывала беспросветная тоска, причины которой он не мог объяснить. Я иногда спрашивал: “В чем дело?! Посмотри — ведь все у тебя есть! Все! И Марина, и слава, и друзья…”. — “Не знаю. Тоска какая-то внутри — неизбывная”»[2584].

Упоминается она Высоцким и в письмах — например, к Людмиле Абрамовой (04.03.1962): «.. тело белое, волосы чистые, душа — в тоске» /6; 309/. Затем — в письме к Игорю Кохановскому от 25.06.1967: «Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно» (С5Т-5-279).

Это тоска (грусть, печаль) действительно была у него постоянной, что находило отражение в стихах: «А моя печаль, как вечный снег, / Не тает, не тает. / Не тает она и летом / В полуденный зной» («Свои обиды каждый человек…», 1966), «А у меня и в ясную погоду / Хмарь на душе, которая горит» («Смотрины», 1973). Как видим, и в «Смотринах» ролевой (якобы) персонаж является лишь авторской маской.

В целом же мотив тоски имеет в творчестве Высоцкого длинную историю: «И вот теперь имею средства, / Метраж, а жить скучней, скучней. / Так в чем тоски моей причины, / Зачем скучно мое [бытье] жилье? / Ведь я — в столице Украины, / В центральном городе ее»1[2585], «Ах, ты, грусть-тоска моя, / Горе и печаль!»[2586] ^{[2587] [2588]}, «Вливали в нас тоску-печаль, / По горло в нас печали» /5; 207/, «Сначала было Слово печали и тоски» /4; 232/, «В бесшабашной жил тоске и гусарстве / Бывший лучший, но опальный стрелок» /1; 237/, «В вечности тоска — ох, влипли как!» /1; 220/, «И засосало мне тоской / Под ложечкой, /Ия прошелся колеей / Немножечко» /3; 450/, «А на лицо его моя тоска / Легла корявой тенью микрофонной» (АР-13-12), «Ты уймись, уймись, тоска, / У меня в груди!» /2; 37/, «Тоска немая гложет иногда» /5; 53/, «Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска, / Изловчась, мне прыгнула на шею. <.. > Грусть моя, тоска моя, чахоточная тварь, — / До чего ж живучая хвороба!» /5; 271/, «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски, / Придав своей тоске значенье скорби, / Но сохранив загадочность тоски» 14; 73/, «А я лежу в гербарии, / Тоска и меланхолия» (АР-3-12), «Эй, тоска! Повремени!» /2; 379/, «Утоплю тоску в реке» /2; 125/, «Не послать ли тоску мою к черту?» /2; 227/, «Я быстро ник, впадал в тоску» /5; 380/, «Того гляди, с тоски сыграю в ящик» /3; 183/, «Скоро я от тоски околею»⁷², «Я скоро буду дохнуть от тоски» /2; 229/, «И умирал от скуки и тоски» /4; 218/, «Помереть от скуки! Голосуйте» /2; 363/, «Всё в прошлом — я зеваю от тоски» /2; 245/, «Глотал упреки и зевал от скуки» /5; 267/, «Подохнешь от скуки, а выхода нет» (АР-9-121), «Я страшно скучаю, я просто без сил» /4; 91/, «Я никну и скучаю» /5; 78/, «Ну, а я сидел, скучал, как в самый гнусный понедельник» /1; 124/, «С тех пор заглохло мое творчество, / Я стал скучающий субъект» /1; 52/, «Несправедливо, грустно мне, но вот…» /2; 82/, «У кого на душе только тихая грусть…» /2; 604/, «Грущу я в сумерки и в новолуние» /2; 139/, «Грустно / Вино мерцало, / Пусто / На сердце стало» /2; 223/, «Я ликом грустнею / И чревом урчу» /5; 104/1⁷³, «Спросят “Что с тобой?” — леплю: / “Так мол, сплин”» /2;

571/ (а глагол «леплю» встретится и в ранней редакции «Палача», 1975: «Я нахально леплю, / Сам себя сатаня: / “Я не очень люблю, / Когда душат меня”»; АР-16-192).

И трагический конец поэта объясняется во многом тем, что он взял на себя людские печали и не выдержал их груза: «Шут был вор: он воровал минуты, / Грустные минуты тут и там. <.. > Он у нас тем временем печали / Вынимал тихонько из души. <…> Крал тоску из внутренних карманов / Наших душ, одетых в пиджаки. <.. > Он смешного ничего не делал — / Горе наше брал он на себя. <.. > Первый клоун захлебнулся горем, / Просто сил своих не рассчитав» («Енгибарову — от зрителей», 1972). Подробнее об этом стихотворении мы поговорим в следующей главе.

Вместе с тем для Высоцкого были в равной степени характерны и радость, и печаль: «Как все, мы веселы бываем и угрюмы» («Песня Бродского), «Птица Сирин мне радостно скалится <…> А напротив тоскует, печалится, / Травит душу чудной Алконост» («Купола»). И избавляется поэт от своих печалей и бед традиционным для России способом: «Мы беду-напасть подожжем огнем <…> Меду хмельного до краев нальем / Всем скучающим и скукоженным» («Скоморохи на ярмарке»), «А беду, черт возьми, / Ты запей, задыми» («Расскажи, дорогой»).

***

В «Двух судьбах», сбегая от Кривой с Нелегкой, лирический герой фактически пытается убежать от самого себя. И побег здесь как будто бы удается, но победа эта фиктивная, поскольку от себя не убежишь, хотя лирический герой предпринимает такие попытки постоянно: «Я от себя бежал, как от чахотки» («Я уехал в Магадан», 1968), «Не послать ли тоску мою к черту? / Оторвите меня от меня!» («Я скольжу по коричневой пленке…», 1969), «Я снова — сам с собой, как в одиночке. / Мне это за какие-то грехи!» («Песенка плагиатора», 1969; черновик /2; 510/), «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски…» («Я не успел», 1973), «Дразня врагов, я не кончаю / С собой в побеге от себя» («Мне скулы от досады сводит…», 1979). А в фильме «Сказ про то, как царь Петр арапа женил» (1976) Ибрагим Ганнибал, которого играл Высоцкий, произносит такие слова: «Нет у человека врага злее, нежели он сам. Да, от недруга можно укрыться, а от дури своей куда скроешься?».