Также в рукописи «Баллады о ненависти» упоминаются «отряды на сытых тяжелых конях», которые имели своей целью «страх на непокорных в стране навести» (АР-5-192) (подобные же намерения были у нечисти в черновиках песни «Как да во лесу дремучем…»: «И нагоним страху»; АР-12-96). А лирический герой Высоцкого как раз является одним из таких «непокорных» и поэтому говорит врачам: «Шалишь — не буду я сидеть, / Сложа худые руки» /5; 402/, - несмотря на то, что на него «навели страх»: «Но где-то очень в глубине, / Где страх не отпускал…» /5; 403/, «По телу ужас плелся» /5; 78/.
В конце 1975 года пишется стихотворение «Говорили игроки…», формально посвященное карточной теме (покеру), но по сути разрабатывающее ту же проблематику, что и «История болезни».
Лирический герой одинаково называет своих врагов: «Два партнера — гад и жох» (АР-11-23) = «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки)» /5; 402/; «Три партнера — гнус, плут, жох» (АР-11-23) = «Но чья-то гнусная спина / Ответила бесстрастно…»(АР-11-40), — поскольку знает, что они легко могут с ним расправиться: «Не упустят ни копья» (АР-11-23) = «Где-где, а тут свое возьмут» /5; 80/; «От других, таких как я, / Перья оставались» /5; 609/ = «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут» /5; 79/, - поскольку они — мастера своего дела: «В деле доки, знатоки, / Профессионалы» /5; 609/ = «Он дока, но и я не прост» /5; 384/; «Подпевалы из угла / Заявляли нагло, / Что разденут донага / И обреют наголо»[1982] [1983] /5; 609/ = «.Лежал я голый, как сокол, — / Раздели донага» /5; 390/.
А угроза обрить наголо лирического героя и других людей (то есть снивелировать личность, сравнять ее с остальными), также постоянно исходила от властей. Например, в стихотворении «Вот я вошел и дверь прикрыл…» начальник лагеря говорит герою: «Права со мной качаете, / А вас еще не брили»; в черновиках «Диагноза», где действие происходит в психушке, читаем: «На стене висели в рамах бородатые мужчины / (За небритого семь бритых, говорят, теперь дают), / Все — в очечках, на цепочках, все — светила медицины, / Все выстукивают — я уж думал: до смерти забьют» (АР-11-50); а в песне «Затяжной прыжок» лирический герой констатирует: «И обрывали крик мой, / И выбривали щеки / Тупой холодной бритвой / Восходящие потоки».
Такая же ситуация возникает в стихотворениях «Я не успел» и «Я скачу позади на полслова…» (оба — 1973), написанных к тому же одним стихотворным размером: «Все мои скалы ветры гладко выбрили — / Я опоздал ломать себя на них» = «Зазубрен мой топор, и руки скручены, / Я брошен в хлев вонючий на настил».
Все эти образы, безусловно, метафоричны, поскольку «сглаживание острых углов» — характерный почерк советской власти, пропагандировавшей теорию бесконфликтности (раз советская жизнь идеальна, то и конфликтов в ней быть не должно). Писатель Самуил Алешин в этой связи рассказал примечательную историю, случившуюся в 1960 году, когда Хрущев назначил Екатерину Фурцеву министром культуры. Она собрала «инженеров человеческих душ» и заявила: «Не понимаю я вас, драматургов! Что вам надо? Вот недавно я была на ткацкой фабрике. Видела одну ткачиху. Она получила орден Ленина за 30 лет беспорочной службы. И за все эти 30 лет — никаких конфликтов. Вы слышите, никаких! Вот о чем надо пьесы писать! А вам все какие-то конфликты, конфликты нужны! Ну зачем?!»327.
Высоцкий же эту гладкость люто ненавидел, поскольку для него она была, с одной стороны, символом безнадежности: «На вертящемся гладком и скользком кругу / Равновесье держу, изгибаюсь в дугу» /5; 189/ (метафорический образ мучений, которым подвергает поэта власть), а с другой — символом бессмысленности жизни, лишенной конкретной цели: «Лучше голову песне своей откручу, / Чем скользить и вихлять, словно пыль по лучу» /5; 190/. К тому же мотив скользкости и скольжения отражает зыбкость и неустойчивость жизни в советском обществе: «Сколько я, сколько я видел на свете их — / Странных людей, равнодушных, слепых! / Скользко — и… скользко — и падали третий, / Не замечая, не зная двоих» /3; 489/, «Чем-то скользким одета планета, / Люди, падая, бьются об лед» /1; 243/, «Если гонки — а трек подо льдом, — / Осторожнее на вираже» /4; 365/, «Азарт меня пьянит, но, как ни говори, / Я торможу на скользких поворотах!» /3; 138/, «Я скольжу по коричневой пленке» /2; 227/, «Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю» /4; 41/. Поэтому в «Чужом доме» лирический герой просит показать ему дом, где пол не покат, а то ему постоянно приходится катиться: «Мне говорят, что я качусь всё ниже» /5; 151/, «Ты стремительно катишься вниз» /5; 528/, «И покатился я, и полетел / По жизни — от привода до привода» /5; 35/. Вместе с тем имеются несколько случаев, когда мотив скольжения не носит негативного оттенка, — это «Горная лирическая» (1969): «Для остановки нет причин — / Иду, скользя. /Ив мире нет таких вершин, / Что взять нельзя»; «Баллада о двух погибших лебедях» (1975): «Вспари и два крыла раскинь / В густую трепетную синь, / Скользи по божьим склонам»; и первая редакция «Гимна морю и горам» (1976): «Мы, как боги, по лунному свету скользим, / Отдыхаем на солнечных бликах» /5; 446/.
Итак, власти постоянно пытались «пригладить» поэта, чтобы он не шел с ними на конфликт и не писал острые песни: «Чтоб ты знал, Романов считает меня чуть ли не врагом народа. И хочет “пригладить ” мое творчество. Мне не от чего отрекаться и каяться не в чем», — так ответил Высоцкий журналисту Эдуарду Попову на предложение «Вам надо бы откреститься от некоторых песен» (об этом его попросил ответственный секретарь «Советской культуры» Владислав Перфильев: «Эдик, чего б тебе по-соседски не взять интервью для нашей газеты у Высоцкого? Тебе Володарский поможет. Будешь первым корреспондентом в стране, опубликовавшим материал с ним. Только есть один нюанс. Надо, чтобы Володя отбоярился от блатных песен»)[1984] [1985].
Высоцкий имеет в виду главного редактора газеты «Советская культура» (1972 — 1983) Алексея Владимировича Романова. Неудивительно, что когда сотрудник «Советской культуры» Виктор Шварц обратился к Романову (который до этого был председателем Госкино СССР) с просьбой пригласить в редакцию Высоцкого, то нарвался на жесткий отпор: «“Советская культура” с первых же дней существования в новом обличье повела под командованием Романова решительную борьбу с “чуждыми” нашей идеологии явлениями. Скажем, к такому явлению было отнесено в те годы творчество Владимира Высоцкого. Помнится, на втором году моей работы в газете я, на правах недавно избранного секретаря комсомольской организации, зашел к Романову и от имени молодежи редакции обратился к нему с просьбой разрешить уже гремевшему тогда на всю страну Высоцкому выступить перед молодыми журналистами.
Романов, с присущим ему свойством мгновенно вспыхивать, побагровел и, бросив на стол очки, буквально заорал на весь кабинет: “При мне этот ваш Высоцкий никогда не переступит порог редакции!”»329.
А вот какая история произошла в 1968 году: «.. Владимир Семенович тщательно готовился к разговору с главным редактором “Ленфильма” Ириной Головань, от которой зависела тарификация его как автора песен для кинофильма “Интервенция”.
Он очень “деликатно” пропел песни. Головань указала Высоцкому на несовершенство и корявость его стихов, дала несколько конкретных рекомендаций. Тогда Высоцкий вынул из папки черновик и сказал:
— Вот посмотрите и убедитесь. С того, что вы мне предлагаете, я начинал — и получились гладкие, хорошо отполированные, никого не задевающие стишата. Корявость и жаргон возникли как результат, как моя собственная интонация, прорыв к моему слушателю… — И добавил: — По-другому я делать не буду!»[1986] [1987] [1988] (поэтому и об alter ego автора в стихотворении «Препинаний и букв чародей…» сказано: «Автогонщик, бурлак и ковбой, / Презирающий гладь плоскогорий...»).
