Если в ранней песне лирический герой был уверен: «И не запнусь я на бегу / На этом чистом берегу» (АР-9-155), — то в поздней главврач даст ему совет: «Смени, больной, свой быстрый бег / На здравый смысл больничный!» /5; 375/. В свою очередь, герой размышляет: «Я отдохнуть тогда смогу / На чистом гладком берегу» (АР-9-155), — что вновь предвосхищает совет главврача: «Здесь отдохнешь от суеты / И дождик переждешь!» /5; 375/.

В 1974 году пишется песня «Расстрел горного эха», о личностном подтексте которой мы говорили в начале главы. Неудивительно, что мучения, которым подвергают эхо, ничем не отлиаются от издевательств над лирическим героем в «Истории болезни»: «Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья <.. > Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье» /4; 223/ = «Луч человечий в нем угас» /5; 397/.

Если «эхо связали, и в рот ему всунули кляп», то лирическому герою «в горло всунули кишку», причем перед этим его тоже связали: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья». И в обоих случаях он терпит пытки молча: «И эхо топтали, но звука никто не слыхал» = «Сухие губы — на замок».

Эхо «прислонили к стене из базальтовых скал» (АР-12-160), а главврач скажет лирическому герою: «Лежать — лицом к стене».

Эхо «топтали и били, и глухо стонал перевал» (АР-12-160), поэтому лирический герой уверен: «Бить будут прямо на полу» (АР-11-44). Соответственно, описание пыток в «Расстреле горного эха»: «Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха», — находит полное соответствие в «Истории болезни» {кровавая — «Я б мог, когда б не глаз да глаз, / Всю землю окровавить»; злая — «И озарился изнутри здоровым недобром»; потеха — «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/).

Наконец, если эхо, воскресшее после убийства, названо чудаком, то так же назовет себя и лирический герой в «Диагнозе»: «Какой-то чудак на запретные кручи проник — / Должно быть, воскресло убитое горное эхо» (АР-12-160) = «В положении моем / Лишь чудак права качает» /5; 82/ (черновик: «Я стал права качать» /5; 384/).

В 1974 — 1975 годах идет работа над стихотворением «День без единой смерти», где постановлением сверху «на день отменены несчастья». И многие мотивы из него получат развитие в медицинской трилогии, поскольку врачи ведут себя так же, как представители власти: «Постановление не врет» (АР-3-70) = «И вдруг я понял — боже мой, / Мне, видимо, не лгут»³⁵; «Не торопитесь яд глотать» (АР-3-86) = «А он сказал мне: “Не пыли\”» /5; 381/; «Для нарушителей в “Столбах” / Полно смирительных рубах: / Пусть встретят праздник в сумасшедшем доме» (АР-3-74) = «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/, «Сейчас смирят, сейчас уймут — / Рубашка наготове» /5; 391/ (а лирический герой как раз и является одним из таких «нарушителей»: «И раньше был я баламут, / Мне ёрничать не внове!» /5; 391/); «А коль за кем недоглядят, / Есть спецотряд из тех ребят, / Что мертвеца растеребят, / Натрут его, взъерошат, взъерепенят» = «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут изомнут, / Всю испоганят, изорвут, / Ужмут и прополощут» (кстати, в песне «Ошибка вышла» встретятся те же «ребята»: «Ведь все равно сейчас возьмут — / Ребята наготове!» /5; 388/); «Слюнтяи, трусы, самоеды, / Вы нам противны и смешны» (АР-3-90) = «Хотя для них я глуп и прост…» /5; 80/; «Ну а за кем недоглядят, / Тех беспощадно оживят — / Спокойно, без особых угрызений» (АР-3-88) = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно» /5; 81/; «Не нужно пулям бить поклонов» (АР-3-88) = «“Не надо нервничать, мой друг”, - / Врач стал чуть-чуть любезней» /5; 87/.

В первом случае власти предупреждают: «Забудьте прыгать сверху вниз» (АР-3-86). Однако лирический герой поступит наоборот: «И прыгнул, как марран» /5; 404/. Власти же препятствуют любым активным действиям; «Мы вам успеем помешать» (АР-3-90) = «И фельдшер еле защитил / Рентгеновский экран» /5; 85/.

Узнав о постановлении сверху, «люди быстро обнаглели: / “Твори, что хочешь, — смерти нет!”» (АР-3-84). А лирический герой, увидев, что на него «всего лишь» завели историю болезни, «обнаглев, заверещал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 390/.

Много общих мотивов имеется в медицинской трилогии и в «Охоте на волков» (1968), действие в которой также происходит зимой: «На снегу кувыркаются волки» = «Плыл за окном морозный день, / Дышали люди паром» /5; 389/.

Если в «Охоте» лирический герой выступает в образе волка, то в «Истории болезни» он сравнивает себя с быком: «Я был здоров, здоров, как бык». Но и представители власти сравниваются со зверями — правда, здесь это сравнение носит негативный характер: «Чаще выстрелы бьют раз за разом, / Волчий блеск в их глазах не погас» /2; 422/ = «А он зверел, входил в экстаз».

И в «Охоте на волков», и в медицинской трилогии власть ограничивает свободу лирического героя: «Мир мой внутренний заперт флажками, / Тесно и наяву от [1844] флажков» /2; 422/ = «Мой мир — больничная кровать» (АР-11-56); «Оградив нам свободу флажками…» = «Я взят в тиски, я в клещи взят»; «Нельзя за флажки!» = «Нельзя вставать, нельзя ходить» /5; 407/.

В «Охоте на волков» власть травит инакомыслящих: «Кричат загонщики», — а в «Истории болезни» подвергает героя пыткам: «И крик: “На стол его, под нож!”»; издевается над ним: «Чтобы голос насмешливый смолк…» (АР-17-152) = «Глядели все с ухмылкой» /5; 378/; «Тот, которому я предназначен, / Улыбнулся и поднял ружье» = «Вокруг полно веселых лиц, / Мне неспокойно стало» /5; -378/; «Гонят весело на номера» = «Он веселел, входил в экстаз» (АР-11-39); и демонстрирует свое равнодушие: «И спокойны стрелки, как назло» /2; 422/ = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно». При этом охота и пытки именуются игрой: «Не на равных играют с волками / Егеря…» = «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/. К тому же мучители прячутся и атакуют лирического героя так, чтобы он их не видел: «Из-за елей хлопочут двустволки — / Там охотники прячутся в тень» = «У вас, ребятки, не пройдет / Играть со мною в прятки\ <.. > Ко мне заходят со спины / И делают укол».

Сам же герой одинаково описывает свое состояние: «Обложили меня, обложили» = «Мне обложили шею льдом»; «Рвусь из сил и из всех сухожилий» = «Держусь на нерве, начеку»; и сопротивляется врагам: «И я прыгаю через запрет» (АР-17-152) = «И прыгнул, как марран» /5; 404/; «Я из повиновения вышел / За флажки…» = «А я прикидывал хитро: / “Сейчас не дать ли тягу?”» /5; 376/; «Я верчусь, как прыгун на манеже» /2; 423/ = «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут».

Только что упомянутые сравнительные обороты как прыгун на манеже, как на манеже шут и черновой вариант «Затяжного прыжка» как лихой цирковой акробат /4; 280/ говорят о том, что поэт надевает на себя маску «шута поневоле», поскольку становится таковым из-за издевательств со стороны власти: «А я гадаю, старый шут, / Когда же раскаленный прут — / Сейчас или потом?» /5; 80/, «Я похож не на ратника злого, / А скорее — на злого шута» /4; 71/ (в черновиках же сказано: «.. А на старого злого шута»; АР-14-192), «Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, / Повторю даже в образе злого шута\..» /5; 189/. Сюда примыкает мотив «кривой улыбки» и ухмылки лирического героя в присутствии своих врагов: «Я улыбаться мог одним лишь ртом, / А тайный взгляд, когда он зол и горек, / Умел скрывать, воспитанный шутом» /3; 188/, «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут» /5; 85/, «Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу» /5; 213/, «Но ухмыляюсь грязно я» /5; 262/, «Прячу нехорошую ухмылку: / Эх, под этот закусь мне б бутылку!» /3; 391/.

И сам Высоцкий нередко улыбался «одним лишь ртом»: «За кажущейся простотой и цельностью этого человека крылась ранняя сердечная утомленность, настороженность и подспудная глухая обида. Временами он как-то особенно улыбался. И только через эту странную, кособокую улыбку-гримасу можно было прорваться в тайники его внутреннего мира»[1845].