У третьей строки стихотворения «Я спокоен — он мне всё поведал» («Кто меня обидел или предал») имеется и другой равноправный вариант: «Всех, <кто> гнал меня, бил или предал…» (АР-7-14). Легко заметить, что каждый из трех глаголов в этой строке обозначает какой-то один из уже рассмотренных нами мотивов: гонения (травля), избиение и предательство. И лирический герой уверен в том, что его гонителей рано или поздно настигнет расплата: «Не знаю, как — ножом ли под ребро, / Или сгорит их дом и все добро, / Или сместят, сомнут, лишат свободы… / Когда? Опять не знаю, — через годы / Или теперь, а может быть — уже… / Судьбу не обойти на вираже / И на кривой на Вашей не объехать, / Напропалую тоже не протечь. / А я? Я — что! Спокоен я, по мне — хоть / Побей Вас камни, град или картечь».
Что же касается самой мечты о возмездии властям («Всех, кто гнал меня, бил или предал, / Покарает тот, кому служу»), то она уже высказывалась в стихотворении «Я скачу позади на полслова…», где над героем также издевались: «Назван я перед ратью двуликим — / И топтать меня можно, и сечь». Поэтому он мечтает: «Но взойдет и над князем великим / Окровавленный кованый меч». Два года спустя этот мотив будет реализован в «Балладе о ненависти»: «Ненависть жаждет и хочет напиться / Черною кровью врагов!». А кованый меч уже упоминался в «Сказке о несчастных лесных жителях», где Иван «к Кащею подступает, кладенцом своим маша».
* * *
Последним масштабным произведением Высоцкого, в котором представлена развернутая панорама событий, происходящих в стране (подобно «Концу охоты на волков»), является стихотворение «В стае диких гусей был второй…» (1980).
Прежде всего отметим, что образ летающих гусей уже встречался в черновиках «Песенки-представления Робин Гуся» (1973), написанного для дискоспектакля «Алиса в Стране Чудес», где лирический герой выступал в образе главного героя: «Я — Робин Гусь, / Но я боюсь, / Меня никто не знает. / Я — Робин Гусь, /Ия клянусь, / Что каждый гусь / Летает» /4; 337/. А в образе Робин Гуда он будет выступать в «Балладе о вольных стрелках» (1975).
Как аллегория образ гусей встречается и в черновиках «Разбойничьей» (1975): «Веселитесь, молодцы, / Пока хмель не кончится! / Как из лютой волости / Налетела конница! / Как гусей она секла / Тонкой хворостинкой!.. / Жизнь меж пальчиков текла / Нежной паутинкой» /5; 361/.
Более того, в «Романсе миссис Ребус» (1973) поэт выводил себя в образе чайки: «Грустно, но у меня в этой стае попутчиков нет — / Низко лечу отдельно от всех, одинокая чайка». А в стихотворении «В стае диких гусей был второй…» этот второй также отделяется от стаи, поэтому ему «гуси дико орали: “Стань в строй!” — / И опять продолжали полет».
Обратим сразу внимание на сходство ситуации с «Прыгуном в высоту»: «Прекрати прыгать» (АР-2-122) = «Гуси дико орали: “Стань в строй!” /5; 258/; «Трибуны дружно начали смеяться» = «А кругом гоготали: “Герой!”»; «Разбег, толчок, полет, и два двенадцать — / Теперь уже мой пройденный этап. / Наплевать мне на травму в паху…» (АР-2-121) = «Влёт глотать эту гладь, / И плевать, и плевать. / Что живым будет только второй» (АР-4-42). Однако если в «Прыгуне в высоту» герой был уверен: «И меня не спихнуть с высоты», — то в стихотворении его все же «спихнули»: «Но когда под крыло его сбили…» (АР-4-44).
А «летучим» он предстает во многих произведениях: «Летчик убит. Я лечу налегке / Вон из содома»[1577] («Песня самолета-истребителя», 1968; черновик /2; 385/), «Взлетят наши души, как два самолета» («Песня летчика-истребителя», 1968), «В который раз лечу Москва — Одесса» («Москва — Одесса», 1967), «Мне кажется, я следом полечу» («Песенка про метателя молота», 1968), «Хоть летаю, как пушинка на ветру, / Я всё время поражение терплю» («Про прыгуна в длину», 1971), «Я лечу\ Треугольники, ромбы, квадраты / Проявляются в реки, озера, луга» («Затяжной прыжок», 1972; черновик /4; 281 Г), «Низко лечу, отдельно от всех, одинокая чайка» («Романс миссис Ребус», 1973), «Не добежал бегун-беглец, / Не долетел, не доскакал» («Прерванный полет», 1973), «Влечу я в битву, звонкую да манкую» («Я скачу позади на полслова..», 1973), «Если будет полет этот прожит, / Нас обоих не спишут в запас» («Я еще не в угаре…», 1975), «На взлете умер он, на верхней ноте» («День без единой смерти», 1974 — 1975), «Мы взлетали, как утки» (1975), «Мы взлетали туда, где тепло» («Я верю в нашу общую звезду…», 1979), «Вспари и два крыла раскинь» («Баллада о двух погибших лебедях», 1975), «А можно — птицей: руки только крыльями раскинь!.. / Неслыханно и крупно повезло нам!» («Гимн морю и горам», 1976; черновик /5; 447/). Сюда примыкает намерение лирического героя обрести крылья в «Песне летчика-истребителя» (1968), в стихотворении «Осторожно! Гризли!» (1978) и в песне «Падение Алисы» (1973): «Мы крылья и стрелы попросим у бога, / Ведь нужен им ангел-ас», «Я ощутил намеренье благое — / Сварганить крылья из цыганской шали, / Крылатым стать и недоступным стать. <…> Никто не знал, что я умел летать», «А раньше я думала, стоя над кручею: / “Ах, как бы мне сделаться тучей летучею?’».
В целом сюжет стихотворения «В стае диких гусей…» посвящен описанию полета гусей (людей) и уничтожению их стрелками (властью): «Мечут дробью стволы, как икрой, / Поубавилось сторожевых. / Пал вожак, только каждый второй / В этом деле остался в живых».
Рассмотрим образ стрелков и егерей более подробно.
В стихотворении «Мой Гамлет» (1972) Высоцкий выразил свое отношение к советской власти, представив лирического героя в образе главного героя шекспировской трагедии, который был племянником короля и, следовательно, каждый день сталкивался с властью. Сначала он «пьянел среди чеканных сбруй, / Был терпелив к насилью слов и книжек», но однажды наступило прозрение: «Я позабыл охотничий азарт, / Возненавидел и борзых, и гончих, / Я от подранка гнал коня назад / И плетью бил загонщиков и ловчих».
Впервые же образ псов как олицетворение власти встретился в лагерной песне «Не уводите меня из Весны!» (1962): «А на вторые сутки / На след напали суки — / Как псы, на след напали и нашли, / И завязали суки / И ноги, и руки, — / Как падаль по грязи поволокли».
Что же касается соседства псов («борзых») и загонщиков, то впервые оно возникло в «Охоте на волков» (1968): «Кричат загонщики, и лают псы до рвоты». А образ ловчих из «Моего Гамлета» разовьется в «Балладе о двух погибших лебедях» (1975): «Душа у ловчих без затей / Из жил воловьих свита. / Ну и забава у людей — / Убить двух белых лебедей!». «Гончие» же встретятся в песне «Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…» (1976): «И стая псов, голодных Гончих Псов, / Надсадно воя, гонит нас на Чашу», — и в наброске 1975 года, где речь идет об агентах КГБ: «Узнаю и в пальто, и в плаще их, / Различаю у них голоса, — / Ведь направлены ноздри ищеек / На забытые мной адреса» /5; 24/.
В «Моем Гамлете» Высоцкий воплотил свою мечту, которая не могла сбыться в реальности: «бить загонщиков и ловчих», то есть рассчитаться с властью за ее издевательства над собой и другими людьми, как уже было, например, в «Песне про правого инсайда»: «Вот сейчас, вот сейчас я его покалечу!», «Нет свистка — я его подкую, так и знай!».
Появляется образ охотников и в черновиках «Набата» (1972): «Псы ли в небо взвыли, кто-то стонет или / Вновь охотников зовет труба. / Что случилось, люди, что же с нами будет? / Может быть, сошел звонарь с ума?» (АР-4-73).
А вскоре и охотники, и труба будут упомянуты в той же «Балладе о двух погибших лебедях»: «Трубят рога: “Скорей! Скорей!”, / И копошится свита. / Душа у ловчих без затей / Из жил воловьих свита»[1578]. Причем власть в этой песне названа тремя синонимами: егеря, ловчие, охотники: «Из-за кустов, как из-за стен, / Следят охотники за тем, / Чтоб счастье было кратко» /5; 17/, «Душа у ловчих без затей / Из жил воловьих свита» /5; 16/, «И тетива у егерей / Из жил воловьих свита» /5; 326/.
