Да и сам Высоцкий ощущал себя «маленьким человеком»: «И даже лилипут, избавленный от пут, / Хоть раз в году бывает Гулливером» («Горизонт»; АР-3-114), «Он со мной сравним, как с пешкой слон!» («Честь шахматной короны» /3; 383/), «И мы молчим, как подставные пешки» («Приговоренные к жизни»), «Ах, жаль, что я — лишь / Обычная мышь!» («Песня мыши»), «Теперь я — капля в море, / Я — кадр в немом кино» («Общаюсь с тишиной я…»).
Более того, наблюдается совсем уж странная перекличка между «Балладой об оружии» и песней «Две судьбы»: «За узкими плечами небольшого человека / Стоят понуро, хмуро дуры — две больших войны» = «Огляделся — лодка рядом, — / А за мною по корягам, дико охая, / Припустились, подвывая, / Две судьбы, мои — Кривая / да Нелегкая». Кстати, Нелегкая в черновиках тоже названа дурой: «“Кто здесь?”. Дура отвечает: / “Я — Нелегкая”» (АР-1-14). Да и характеристика «две больших войны» напоминает описание Нелегкой: «И огромная старуха / Хохотнула прямо ухо», — которая действительно объявила лирическому герою «войну»: «Не спасет тебя святая богородица» (АР-1-8), — и вместе с Кривой привела его на смерть: «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/.
А вот совсем не странная перекличка — между «Балладой об оружии» и стихотворением «Ожидание длилось, а проводы были недолги» (оба — 1973): «За узкими плечами небольшого человека / Стоят понуро, хмуро дуры — две больших войны» = «На шоссе Минск — Москва мне, не знавшему пуль, показалось, / Что я рядом с войной, что она где-то невдалеке» (АР-14-129). В первом случае автор говорит о себе в третьем лице, а во втором — сам ведет речь. Причем тут же обнаруживается параллель между «Ожидание длилось…» и черновиком «Песни о погибшем друге» (1975), так как в обоих случаях встречается мотив «навылет время ранено»: «И в машину ко мне постучало просительно время — / Я впустил это время, замешенное на крови. / И сейчас же в кабину глаза сквозь бинты заглянули…» = «Рядом с прошлым сидим мы. / Оба живы, меж тем / Только я — невредимый, / А оно — не совсем» /5; 344/ («ко мне… время» = «с прошлым… я»; «сквозь бинты» = «не совсем… невредимый»). Да и конструкция Рядом с прошлым сидим мы вновь возвращает к стихотворению «Ожидание длилось…»: «.. Что я-рядом с войной, что она где-то невдалеке».
Приведем также переклички «Баллады об оружии» с «Чужой колеей» и «Горизонтом»: «Вот сладенько под ложечкой» /4; 379/ = «И засосало мне тоской / Под ложечкой» /3; 450/, «Под ложечкой сосет от близости развязки» /3; 138/; «Синеют пальцы потные / На спусковом крючке» /4; 150/ = «И я сжимаю руль до синевы ногтей» (АР-3-114).
Как видим, герой-рассказчик «Баллады об оружии» является ролевым лишь наполовину, а то и на треть, поскольку слишком уж много в нем от самого автора.
Такая же картина наблюдается в «Песне Гогера-Могера» и в зонгах Высоцкого к несостоявшемуся спектаклю режиссера Леся Танюка по пьесе Брехта «Махагония» (1979 — 1980), которую тот собирался ставить в Московском театре им. Пушкина.
Имеет смысл подробно остановиться на этой работе, в связи с чем обратимся к дневниковым записям Леся Танюка с 25 июля по 2 августа 1980 года:
Вспоминаю нашу с ним Брехтовскую “Махагонию”. Это могло бы стать событием. Слишком много на этом сходилось. Даже то, что относился он к этой идее как к чему-то заветному; мы пообещали, что раньше времени никому ничего…
Сюжет мне понравился, исполнение выглядело примитивным. Гангстеры “из пролетариата” во главе со шлюхой берут скопом какой-то городишко и начинают творить там “державу”. Пикантность в том, что они вывешивают над городком красный флаг. Вот вам и марксист Бертольд Брехт из темных лесов Шварцвальда.
Идея состояла в том, чтобы озвучить Брехта. Зорин[1444] должен был взяться за прозаические диалоги, вариант перевода “по мотивам”, то есть с собственными узорами в сюжете. К тому же он должен был выписать главную роль, это должно было стать острее Мекки-Но-жа[1445]52. Высоцкий пообещал сделать зонги к этой новой пьесе. Композитора я хотел пригласить позже, когда вырисуется материал (стиль, эпоха, замысел, лексика).
С Леонидом Генриховичем мы не очень и начали. Когда я был у него в конце июня, несколькими словами про “Махагонию” обменялись, но Зорин разговора не поддержал, речь вели о его новой пьесе.
А с Высоцким работали, он даже приносил несколько текстов. Но их, как он говорил, еще “треба робить” (это был не единственный его украинизм). Да, их нужно было делать, так как среди них было несколько песен, написанных для фильма (кажется, речь шла о балладах для “Бегства мистера Мак-Кинли”), — прекрасные, но совсем не для Брехта. Он согласился и скоро напевал что-то уже новое, специально для “Махагонии”. Я найду, записывал.
<…>
Выловить Владимира по телефону было трудно. Я не имел на это ни времени, ни терпения, да и сама идея получила в Управлении культуры сопротивление: поддерживала нас разве что одна Смирнова, имевшая нюх на такие вещи[1446]. <.. > Высоцкий хотел бы сыграть в “Махагонии” сам. <…> Почти в это же время ему зарезали “Игру на двоих” (репетировал с Аллой Демидовой и сам ставил); поэтому категорически не хотел разглашения: “Пока по-настоящему не прорежется… Ты же понимаешь, может не выйти”.
Вот и не прорезалось. Не вышло.
<…>
Итак, какой спектакль мы хотели сделать у нас в Пушкинском?
Начну с того, что Высоцкий зациклился на мотоцикле. <…> У него уже, оказывается, был текст. (“Так, прикидка”, - сказал Владимир).
На мотоцикле век зациклен.
Несемся хором — в никуда.
Начнем и кончим — на мотоцикле!
По мотоциклам, господа!
Долой скулеж! Все в воле Божьей.
Держись в седле — и вожделей! Стальной рукой в перчатке кожаной Бери левей!
И это уже был ключ для последующего.
<…>
Была реплика об “умниках-философах”, которые “учат нас жить”. Сначала Высоцкий не возражал, чтобы в тексте фигурировал сам Брехт (“Придурок Брехт, очкарик и дерьмо, — вздумал нами обывателя пугать!”). Потом пришли к согласию, что это делать не следует, — пишем же сами, от Брехта “остались лишь рожки да ножки”…
Брехтовский сценарий действительно выглядел как халтура, от него мы должны были взять только скелет, саму идею. Диалоги, юмор — “аттическую соль”, как говорил Высоцкий, должен был вложить в брехтовскую “сухомятку” Зорин.
Персонажи должны были идти исключительно под кличками. Было двое близнецов-громил, Костолом и Остолоп, их иногда звали общим именем — костолопы. “Костолопы из Европы” (Высоцкий хотел записать для них куплеты). Да и вообще, Высоцкому почему-то очень нравилось слово “Европа”, оно фигурировало часто. Псевдоним главного героя — “Левак”. Сначала он хотел “Левша”, но сразу же отказался от лесковского ассоциатива.
Некоторые предложения были весьма нестандартными.
— А твои (т. е. пушкинские актеры. — Л.Т.) могли бы побриться? Наголо?
— Не знаю. Безруков — запросто[1447] [1448]. Найдем еще пару.
— Нет! Все! Как один! Вся стая!
Так возникла идея “коммунизма бритоголовых”. Уклон “бери левей — вожделей” был особо опасным. Если Европа шатнется влево, как Франция или Италия, сталинизм непременно повторится. В наиболее ужасной “цивилизованной” пропорции. <…>
Вокруг “мотоциклизма” крутилось в зонтах много:
Лечу стремглав, шутя и балагуря, я: Сверкнул обгон — как нож из рукава. А за спиной — эпоха белокурая, Прижалась, ни жива и ни мертва.
Спросил, а не тревожит ли его, что ритм очень знакомый? “Гремя огнем, сверкая блеском стали. Он аж растаял: “Заметно? Я этого хотел Г4255.
