– Мам, а моих детей тоже распределят? – спросила она.

– Что от мужа, тех обязательно распределят. А первенец останется при церкви.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем Распределение?

– Трудно объяснить, доченька… Поймешь ли.

– Пойму.

– Охо-хо… Как тебе объяснить-то. Родительская любовь человека душит, не дает ему расти. Скверная это любовь, дурная. Она всему в жизни во вред. Пеленают родители свое дитя в ту любовь. Вырастает оно нежным, к жизни негодным… Понимаешь?

Настя кивнула.

– Придет беда на порог, а родители детей прячут, на войну не отдают. Родителям пора на пенсию, а дети бунтуют. Оно может и хорошо было раньше, да очень уж бестолково. На войне не любовь нужна, а злость. Врага нежностями не одолеешь. Вот Володька наш, а? Гляди-ка. На прошлой неделе смутьяна уложил – любо дорого! По ноге, правда, получил… Болит, сынок?

– Ничего, – хмуро отозвался Володя.

Мать одобрительно покивала, Насте же до брата дела не было.

– Сразу заберут?

– Кого?

– Детей.

– А… Да, сразу. Ты их и не увидишь. Родила и гуляй на материнский капитал. Только молоко сдавать не забывай. С этим строго. Детки здоровенькие должны быть, развитые. Как двадцать исполнится, пойдешь на родительские курсы, выучишься, сдашь экзамены. Тогда дадут пятилетку из Детского мира. Воспитывай на здоровье.

– А если не хочу?

– Кто ж заставит, когда не хочешь. Не чувствуешь в себе призвания к родительству, не бери. Детки все у нас ухожены, накормлены, а где воспитаны, то не важно. Главное, чтобы любили родину, почитали старших, чтоб любили Покровителя, он отец нам и мать. Любишь ли Покровителя? – голос матери возвысился.

– Люблю, – искренне ответила Настя.

– Вот и умница.

– А ты сколько родила?

– Троих, – мать поглядела в окно и нахмурилась. – Где ж отец? Не опоздать бы. Включи-ка телевизор.

По двум каналам шла трансляция всенощной из Верховного Государственного Храма. По третьему выступал Младший Опекун, упитанный мужчина среднего возраста:

–…вовремя уйти на заслуженный отдых. Именно поэтому Общественный Опекунский Совет выступил с инициативой снижения пенсионного возраста до шестидесяти лет, – внушал он внимательному корреспонденту. – Наше начинание нашло горячую поддержку во всех слоях общества, и недаром Государственный Совет Покровителей на первом же Всесоюзном Вече принял соответствующий закон. Сейчас это трудно понять и даже представить, но до Великой Пенсионной Реформы пожилого человека ожидали нищета, забвение, одиночество. Великая Пенсионная Реформа положила конец…

В правом нижнем углу горели циферки 03:22. Мать сокрушенно всплеснула руками, и сразу за окном раздался жалобный стон тормозов. Хлопнула дверь, в горницу вошел отец. Огромный, чернобородый, он сразу заполнил собой всю комнату. Шумно стало вокруг, беспокойно.

– Га! – весело крикнул он с порога. – Заждались, черти?

Дети встали, почтительно опустили головы. Мать вся подалась навстречу мужу, припала к груди, заглянула в глаза. Лицо его было черным, усталым. Пот и дорожная пыль размазаны по лбу и щекам. Правый рукав камуфляжа надорван по шву у плеча, на коленях засохли потеки, кожа на костяшках кулаков сбита. Черные берцы, однако, вычищены.

– Наконец-то, – выдохнула мать, провела рукой по щеке. – Устал…

– Ох, не то слово! – бодро ответил отец. – Завтракаете? Отлично!

Он вырвался из объятий жены, шагнул к столу, разломил хлеб и кивнул детям. Володя и Настя молча сели.

– Молока может?

– Не время. После службы разговеемся.

– Как вы там?

– Ничего. Сдюжили.

– Много их было?

– С полсотни. Но сволочь отборная. Лидер ихний, гнида казематная. Соплей перешибешь, а все туда же: мы за народ, мол. Я ему коленом в ухо двинул от имени народа. Ты, говорю, у народа спросил, чтоб от моего имени… Мы, говорит, против снижения пенсионного возраста. Да кто у тебя, падла, спрашивал-то! Сказано шестьдесят, значит шестьдесят.

– Мы уж готовы, – как бы невзначай обронила мать.

– Да! Пора.

В церкви был аншлаг. Мать с Настей протиснулись внутрь, а Володя с отцом остались снаружи. Между старых могил прошли знакомой тропкой к почерневшей скамейке. Отец закурил, заметил пятна засохшей крови на штанах, попробовал их ногтем, выругался и пытливо поглядел на Володю.

– Записал?

– Я запомню.

– Смотри, проверю. Все на память надеешься, а Департамент Народных Коммуникаций прямо рекомендует: записывать. Брань на святом месте прощать нельзя никому. Порядок в государстве держится только на уважении к святыням, понял?

– Говорю же: запомню, – упрямо повторил Володя.

– Кабы не… – отец окинул пейзаж досадливым взглядом, – двинул бы по загривку…

– Бать…

– Ну?

– Я жениться хочу.

– Но! – усмехнулся отец. – Женись, коли невесту сыскал.

– На Настасье.

– На сестре, что ль?

– Но…

– Дурак ты, Вовка. Как есть дурак.

– Чо дурак-то…

– То! Оглядись вокруг: парней в округе нет. Каждый второй не больной, так покалеченный. Ты хлопец справный, руки-ноги на месте, голова на плечах, причиндалы работают. А у главы района три дочери – вот куда надо клинья подбивать. Там связи, деньги.

– На черта оно мне…

Отец тяжелой ладонью приложил сына по затылку.

– Не бранись в святом месте!

– Ты запиши, – съязвил Володя.

– Не умничай, сопляк! Взял моду! Хрен тебе, а не жениться. Что в приданое получишь, подумал? Что я тебе за Настасьей дам? Что у меня есть? Драндулет раздолбанный, да хата в одну комнату… – отец внезапно осекся и пристально посмотрел на Володю. – Ты с Настасьей не это?

– Чего?

– Чего, чего… Это самое. Не было у вас?

– Совсем сдурел?! – вспыхнул Володя.

– Ладно, ладно… А то знаешь.

– Знаю.

– Ладно. После договорим. Пошли. Негоже службу пропускать.

Они прошли в храм, где стало чуть свободнее – народ, не выдерживая духоты, тянулся к выходу. Только в первых рядах, в зоне дуновения кондиционера, отделенные красной бархатной лентой, сидели Глава Управы с женой и Сотник департамента Народного Правопорядка.

Служба шла праздничная, полиелейная. Протодиакон Леонтий, подтянутый сорокалетний мужик в парадном одеянии, при орденах на парчовом ораре, служил звучным басом, не заглядывая в псалтырь. Певчие вдохновенно выводили божественные ноты под взмахи регента. По всему выходило, что служить еще часа два, однако после чтения жития Святого царя Иоанна Четвертого отец Леонтий плавно свернул действо и приступил к проповеди.

Володя обрадовался. Он любил недлинные, но бойкие речи протодиакона. Настоятель говорил простыми, понятными словами без старозаветной зауми.

– Любезные братия мои и сестры! – обратился он к пастве голосом звучным, чуть хрипловатым от усталости. – Наступает чудесный день. Сегодня во всех церквях, во всех государственных храмах божиих девушки и юноши, достигшие совершенных лет, получат свои первые Обвинительные заключения. На первый взгляд название сему документу дано странное, а кое–кто решит, что и неуместное. Но стоит лишь немного подумать, сделать усилие, и замысел Духовного Покровителя раскрывается во всем блеске, во всей своей рациональности. Обвинительное заключение. Обвинение. Мудрец сказал: зри в корень, а корень обвинения – вина. Вина! – провозгласил отец Леонтий. – В чем же вина вчерашних детей? Не возводим ли мы напраслину на невинных чад, что не жили еще, и стало быть, не могли особо нагрешить? Думается мне, что нет, не возводим. Человек грешен. Грешен еще до своего появления на свет, ибо зачат во грехе и рожден в грязи. Искупает ли человек первородный грех своею дальнейшей жизнью? И снова должен я ответить: нет! Не искупает. По самой сущности своей человек грешен, и на протяжении жизни грехи его множатся, наслаиваются, покрывают его, словно короста. О чем мечтает он, каковы его чаяния? Брюхо набить, чужую жену совратить или мужа, что плохо лежит к рукам прибрать. Власти алкает, богатства и праздности. И даже творя дела добрые, с виду вроде бы богоугодные, грешит напропалую, ибо не для ближнего старается, но тешит гордыню свою. Вскопает огород соседской бабке, и думает, что он лучше других, возносится в самомнении. И хорошо, если осознает, что лишь потакает своему эгоизму. Но ведь и так бывает, что скрывает истинную личину даже и от себя, искренне верит, что добры дела его, и сам он человек добрый. Такой праведник (в кавычках) страшен своею искренностью, ибо не иссякнет источник, питающий его гордыню, и, напитавшись, раздувается его эго, как мыльный пузырь, завлекает ближних и дальних радужными переливами и ввергает в пучину греха, ибо зло почитает он за благо и не способен отличить одно от другого. Казалось бы, что такого. Чем бы дитя ни тешилось, какое нам до этого дело? Ан дело есть, и дело это государственное! Взращивая свой эгоизм, лелея гордыню свою, человек забывает о главной христианской добродетели: смирении. Вот где настоящий грех, страшный грех! Вот где корень зла. Без смирения нет покоя душе, а с беспокойной душой… – отец Леонтий скорбно покачал головой. – Без смирения, нет благости, нет благополучия ни в голове, ни в доме, ни в государстве. Только через смирение приходим мы к господу нашему и вступаем под сень защитной длани святой государственной церкви. Только через смирение становимся мы добродетельными гражданами нашей великой державы. Сегодня мы предъявляем нашим потомкам первые обвинения, дабы всегда они помнили о своей вине перед Родиной и Духовным Покровителем. Чтобы не поддавались на лукавые слова, но крепко знали и помнили: грешны! С рождения грешны и до самой смерти. Помните, чада, что вина ваша не требует доказательств, ибо она с вами с первого момента жизни. Вы о ней знаете, мы знаем, и департамент Народного Правопорядка тоже знает. Древние говорили, помни о смерти. Я же скажу вам: помни о своей вине. Служи усердно отчизне и народу. Служи втройне, ибо вину не искупить. Смирение и послушание! На том стоит порядок, на том зиждется безопасность святой земли нашей!