Следующий конверт был тугим, плотным. Из него Акимов вынул черно-белый снимок: отец стоял на берегу реки. На тыльной стороне выведено «Это я гуляю по берегу Казыма».

«Здравствуй, сынок! Во первых строках своего письма хочу поздравить тебя с новым годом. Расти большой, не будь лапшой, слушайся маму. Недавно я повстречал Деда Мороза. Он подарит тебе…»

– Ото ж хуль конечно, прямо задарил всего… – недобро усмехнулся Акимов.

Он собрал письма, прихватил спички и вышел вон. Старая бумага вспыхивала весело, испускала особый запах горелых фотографий.

– Здесь водится таймень, – шептал Акимов и щерил рот в злобной усмешке. – Ишь ты, блядь… таймень.

Солнечное сплетение

Солнце яркое, майское пробивало паутину яблоневых ветвей и листьев, рваными бликами бегало по свежей траве, посмеивалось над человеческой неуклюжестью. Розоватые цветы белого налива готовились сбросить лепестки и обратиться завязью запретных плодов.

Сашка подтянул ранец за лямку, подложил его под голову, прикрыл глаза и стал думать о том, какая это несусветная глупость – запрещать есть райские яблоки в райском саду. Но думать не получалось. Под веками красные чертики на черном поле прыгали, как оголтелые, стремглав бросались в рябые зеленовато–синие разводы и в них растворялись, перерождались, обращались колючими кляксами и не давали себя рассмотреть. Сашка пытался поймать чертиков в фокус, но те разлетались в стороны, расплывались, словно крупица марганцовки в стакане воды.

Дыхание восстановилось, боль потихоньку отпустила. В затылке разве немного пульсировало, но это скоро пройдет. Сашка вытянул ноги и скрестил руки на груди. Ни дать, ни взять покойник, только свечки не хватает. Он тихонько пропел:

– Там-там-тадам, там-тадам-тадам-тадам…

Испугавшись собственной дерзости, расцепил руки, скрестил ноги и переливисто засвистел песенку английских бомберов из художественного фильма «Большая прогулка». Теплый ветер погладил Сашку по лицу, и стало совсем хорошо.

– Ты эта што же самое? На земле-то, а? – раздался слоноподобный голос Харитонихи.

Сашка открыл глаза. Увидел стриженный ряд кустов жасмина, а за ним необъятную старуху с кривыми губами, бугристым носом и черными глазами, сверкавшими из–под бровей. Пепельные сальные пряди свисали из-под серого козьего платка, а из левой щеки росла страшная волосатая родинка. Но главной достопримечательностью Харитонихи был торчащий наружу зуб. Он выпирал снизу, как освежеванное березовое полено. Желтый, могучий, необъяснимый, он поджимал верхнюю губу, обнажая разреженный ряд коричневых пней в щербатом рту старухи.

– Все матери доложу, – гнусаво протрубила Харитониха.

– А чо я сделал? – автоматически нахамил Сашка, встал с земли и на всякий случай отошел маленько в сторону: ходили слухи, что у Харитонихи не все дома.

– Чего на земле? Возьми кардонку, постели, самое…

Старуха погрозила корявым пальцем и заковыляла в сторону районного гастронома, бормоча под нос неразборчивое. Коричневые полы старого пальто смешно переваливались из стороны в сторону.

Сашка сорвал с ветки цветок, оборвал лепестки, выдернул тычинки, положил чашечку на язык. Несладко. Май заканчивается, нет в цветах нектара. Сашка выплюнул пресную зелень, сделал гимнастический наклон вперед и назад, убедился, что не больно и пошел домой.

На кухне скворчала сковорода. Мать вышла в прихожую, вытирая руки о полы фартука.

– Привет, – она чмокнула сына в макушку.

– Привет, ма, – Сашка приподнялся на цыпочки и поцеловать мать в щеку.

– Повернись–ка.

– Чего это…

– Ну-ка!

Сашка покрутился вокруг своей оси.

– Снова-здорово? – печально спросила мать. – Санька… Когда это кончится?

– Ма, ну чего ты…

– Александр! – мать повысила голос, но тут же спохватилась и убежала к плите.

Сашка насупился и ретировался в свою комнату. Ему было досадно из–за матери, что пытается влезть в мужские дела, но и стыдно было, что форма опять грязная, и ее надо чистить, а кому же чистить, если не ей? Значит от Сашки одни только хлопоты, а матери он не помогает. И зачем только связался с этим Гурцевым…?

Через полчаса Сашка ел котлеты с картошкой. Мать сидела рядом, перед ней стоял нетронутый стакан чаю.

– Санек, я знаю, ты сильный и гордый. И упрямый. Ты уже все доказал. Но их двое, они старше…

– Он дерется честно, – осадил Сашка, – один на один.

– И все равно, он старше!

– На год всего.

– Тогда почему ты не можешь его побить?

В прошлый вторник Сашка посоветовал Гурцеву похудеть для быстроты бега, и вот уже вторую неделю каждый день одно и то же: после школы Гурцев со старшим братом караулят остряка под яблонями, и после короткой схватки Сашка корчится на траве.

Сашка уныло ковырял вилкой поджаристую корочку. Как ей объяснить, что Гурцев не то чтобы сильный, а просто какой-то ненастоящий. Не толстый, но плотный, словно под кожей у него сантиметровый слой поролона, поглощающий всю Сашкину ярость. Кулаки от него отскакивают, не причиняя беспокойства. Лупишь гада, как грушу в спортзале, и никакого толка. А Гурцев даже и не дерется. Он выжидает момент и наносит один удар точно в солнечное сплетение. От этого удара Сашка сдувается, как дырявый мяч, в глазах темнеет, а все тело заворачивается в боль, будто гусеница в кокон.

Старшему Гурцеву четырнадцать лет. Он никогда не вмешивается и не произносит ни слова. Просто смотрит, как его брат расправляется с противником, потом покровительственно обнимает за плечи, и они уходят.

Сашка мог бы не ходить через сад: прошмыгнул за трансформаторной будкой, потом через пустырь, мимо прачечной, и никаких неприятностей, делов-то… Но ведь этого они и добиваются. Хотят, чтобы Сашка сдался, а этого никогда не будет! Лучше умереть там под яблонями.

– Гляди-ка, Санек! – вдруг воскликнула мать.

Сашка бросил вилку и поглядел в окно.

Узкая улочка, разделявшая ровные ряды трехэтажных хрущевок, была залита прохладным теплом поздней весны, а по искалеченному асфальту бежал мужчина лет сорока весьма плотной комплекции. На нем была синяя майка-алкоголичка, туго обтягивающая выдающееся чрево, на коротких кривых ногах темные треники с беременными коленками и черные хлопчатые носки. Обуви не было, но не это поражало зрителей, провожавших его удивленными взглядами. Он бежал так, словно от скорости зависела его жизнь, будто его преследовала страшная, непоправимая беда. Его лицо было искажено неподдельным, всепоглощающим горем. Оно было серым, глаза утопали в темных болезненных кругах. Он громко всхлипывал и утирал мокрый лоб волосатым предплечьем.

– Куда это он? – риторически спросил Сашка, глядя вслед бегуну.

– А что там… – задумалась мать. – Лес, гаражи, родники…

– Ты его не знаешь?

– Нет. Кажется, видела пару раз на остановке у сберкассы.

– Во спортсмен!

– Что-то там случилось, – подытожила мать.

И в подтверждение ее слов где-то коротко взвыла серена, в сторону леса пробежала ватага дворовых мальчишек.

Сашка выскочил на балкон и с высоты второго этажа что было сил закричал:

– Пацаны! Пацаны, вы куда?!

На него не обратили внимания, только замыкавший стаю белобрысый Вовчик на мгновенье притормозил, обернулся что-то прокричал в ответ, махнул рукой, мол, давай с нами и устремился вслед за приятелями.

– Мама, мам! Я с ними, мам!

Сашка пулей вылетел в коридор и стал натягивать кеды.

– Ну-ка стой! Куда! Нельзя! – всполошилась мать. – Неизвестно что там…

Ее заглушил рев пожарной машины. Санек с матерью метнулись на балкон. Красно-белый ЗИЛ–131, несокрушимый и всесильный, прошел по улице вослед бегуну.

– Мама, мам, там пожар, – убедительно зачастил Санек, смутно чувствуя, что своими речами только усугубляет положение. – Может быть, там помощь нужна!

Он выкрикнул эти слова и сразу понял, что все кончено. Глаза матери сузились, она приняла стойку «руки в боки» и стальным голосом объявила: