В общем, заехал на заправку. Припарковался в сторонке, для свежести воздуха чуть приоткрыл окна. В кафе сел у окна и следующие часа четыре пил чай, ел пирожки с мясом и тупил в телефон. Торопиться мне было некуда, но, в конце концов, сидеть без дела наскучило.

Когда заработал мотор, батюшка проснулся.

– Заправлялся? – осведомился он зевнув. – Хорошо. Где мы теперь?

– Краснодар скоро, – отвечаю. – У меня там дело на полчаса, а потом пойду на Ахтари.

– Угу… Ну я с тобой еще чуть да маленько.

– Как чувствуете себя?

Батюшка ощупал живот и ответил:

– Ничего, вроде поутихло. Хорошо, когда не болит.

Минут через пять справа показались из-за деревьев голубые в звездах купола. Батюшка оживился:

– Вот он, нужный поворот! Тут останови.

Я стал около указателя на какую-то станицу, до которой было два километра.

– Спаси Господи, сынок, – скороговоркой выпалил поп, ища фиксатор ремня, чтобы отстегнуться. – В церковь зайду.

– Это же не староверов церковь, – заметил я осторожно.

– А это мне все равно, – ответил поп. – Бог во всяком храме есть – что у католиков, что у буддистов, что у этих… как их… Короче, и у них тоже есть.

Он совладал с замком и полез из машины.

– Выздоравливайте, батюшка!

– Как бог даст, – пробормотал он в ответ.

Поп вышел, но дверь не закрыл. Мгновенье размышлял и наконец выдал:

– А ты, видать, святой.

Тут я рассмеялся.

– О то ж конечно, – говорю, – кроме меня на Руси святых не осталось.

– Смейся, смейся, – поп улыбнулся впервые с момента нашего знакомства. – Брюхо ты мне подлечил. Вишь, посидел с тобой рядом, хворь и отпустила. Верный знак.

– Спасибо на добром слове, батюшка, – ответил я сквозь смех.

– Но не весь! – вдруг строго добавил поп.

– Чего, не весь?

– Святой не весь, а процентов на двадцать. Этого, однако, хватит, чтоб в Царствие Небесное попасть. Я-то раньше там окажусь, за тебя похлопочу. У меня-то, слышь, святости процентов шестьдесят… – он прищурился. – А то и все семьдесят будет!

Поп хлопнул дверью, бодро зашагал по разбитому асфальту. Я отпустил ручной тормоз и подумал: похлопочи, отец.

Похлопочи.

Здесь водится таймень

День был пасмурный, тихий.

Акимов аккуратно прикрыл за собой калитку, прошел по цементной дорожке к дому. У крыльца сбросил дорожную сумку на жухлую траву, присел на скамейку. Расстегнул ворот шинели, вынул коробку «Беломора».

Не торопясь, тянул папироску, между затяжками вдыхал острый прелый дух поздней осени, сквозь неряшливую паутину яблоневых веток смотрел на серое матовое небо. Душа его была покойна и строга.

Свое возвращение он придумал давно: другие, скажем, собирают большие компании, напиваются, пляшут и дерутся, а он не так. Дмитрий Акимов не шалопутный, он объявится тихо, без суеты и бестолковой спешки, будто и не уходил на два года. Он даже дембельские не растратил, все принес в дом – до копейки. Виделась ему в собственном поведении взрослая мужская зрелость, ощущалось прочное понимание бытия. Он и жизнь так проживет: добротно, крепко, делово.

Докурив, привычно сунул гильзу в жестяную банку. Под оконной балясиной нащупал ключ, вставил в скважину, распахнул дверь. В прихожей снял шинель, ботинки, и так все это поставил–повесил, чтоб мать с порога поняла: сын вернулся.

Вот такой сюрприз.

Пуще прочего Акимов стосковался по самым обыденным радостям гражданки. Смешно вроде, но больше всего, прямо-таки до дрожи в коленях, ему хотелось поставить чайник на плиту. Понимаете, не чаю выпить, а зажечь конфорку и поставить на нее чайник.

Чайник стоял на плите – белый с высоким прямым носом, на боку эмаль чуть отбита и проступает черная грунтовка. Акимов сунул в рот папироску, снял крышку, поставил чайник под кран. Вода с шумом полилась в покрытое накипью железное нутро. Наполненный чайник он определил на большую конфорку. Чиркнул спичкой по шершавой боковинке коробка. Сера вспыхнула, выбросила клубок пахучего дыма, Акимов ткнулся папиросой в огонек. Аромат горящей спички прошел через крепкий табак, пропитал его своим вкусом. Акимов с удовольствием затянулся, провернул вентиль. Вспыхнул газ и синими лепестками обхватил желтоватое дно.

Пепельницы не было, он полез в сервант за блюдцем. Поставил перед собой фарфоровую тарелочку, выпустил носом дым, стряхнул пепел. И тут же в серванте увидел две стопки почтовых конвертов: наверное, мать разбирала бумаги да оставила. В одной были его письма из армии, их он узнал сразу по почтовым маркам.

Взял вторую стопку. Писем было всего семь. С недоумением перебрал пожелтевшие конверты, узнавая на лицевой стороне как будто свой почерк. Чепуха… Не может этого быть, он эти конверты впервые в жизни видит. Разглядел адрес отправителя: город Белый Яр, улица… индекс… Адрес получателя… Акимову Диме.

Наугад вытащил одинарный листок в клетку, покрытый с обеих сторон нервным убористым почерком:

«Здравствуй, сынок! Пишу тебе с нового своего места жительства. Нашу бригаду перебросили на строительство города Белый Яр. Пока что это не город, а поселок, который стоит на реке Обь. Это очень большая река, в сто раз шире Ахтубы. Я уже побывал на рыбалке. Здесь водится таймень – большая и очень вкусная рыба – …»

– Таймень… – произнес вслух Акимов. – Здесь водится таймень.

Отец писал ему письма. Отец писал, а мать, значит, прятала. Не выбрасывала, хранила, но и читать не давала.

Вот такой сюрприз.

«…так много комаров, что без специальной мази нельзя выйти на улицу. Нужно мазать все участки кожи, не скрытые одеждой. На рыбалке, когда насаживаешь червя, кончики пальцев остаются без мази, и комары кусают прямо в подушечки. Чешется ужасно. Сынок, напиши мне, как ты учишься, что проходишь в школе. Твоя мама говорит, что ты не хочешь мне писать. Конечно, я виноват перед тобой, но я тебя люблю и очень жалею, что не могу быть рядом…»

– Я же не знал, – забеспокоился Акимов. – Не знал же…

Пятнадцать лет назад они сидели на скамейке. Отец курил, наполнял белыми клубами мыльные пузыри, а Димка трогал их пальцем. Пузыри лопались, и сизый дымок, почувствовав свободу, улетал к небу, растворялся в солнечном воздухе. Отец говорил, что скоро уедет на север. Димка не очень-то волновался по этому поводу, потому что дни были долгими, а все, что не происходит прямо сейчас, не произойдет никогда. Лишь увидав отца с чемоданом у двери, он почувствовал жестокий ледяной ужас. Мать пыталась его держать, но он вырывался, хватал отца за ноги, захлебывался ревом и повторял: «Папочка не уходи! Папочка, не уходи!»

Отец объявился через шесть лет, когда Димке было уже двенадцать. Привез огромный самосвал с красной кабиной и синим кузовом. Испек пирог с рыбой. Мать усмехалась, мол, вишь, каков стал: раньше-то макароны сварить не мог, а клюнул в копчик жареный петух, так и пироги печь научился. Потом Димка сел за уроки.

Родители на кухне пили водку, говорили все громче, и в конце концов разругались.

– Это мой сын! – кричал отец. – Я имею право…!

– Право?! – ядовито шипела мать. – Я тебе покажу право!

– Ребенку нужен отец!

– Где ты был шесть лет, отец!

– Ты сама… бу-бу-бу ду-ду-ду… алименты…! – яростно бубнил отец.

– Ду-ду-ду-ду жить с твоими бабами?! Бу-бу-бу! – вторила мать.

– Отсужу! Исполнится четырнадцать – отсужу! – выкрикнул отец и загремел стулом.

Мать распахнула дверь в Димкину комнату. Лицо перекошено, в пятнах:

– Отец уходит, – объявила она срывающимся голосом. – Иди прощаться.

Отец бросил с порога:

– Жди меня, сынок! – и хлопнул дверью.

Мать с того дня стала дерганой, все время пытала Димку, с кем он хочет жить, попрекала будущим предательством, дескать, бросишь мать, уедешь к отцу на севера. Димка злился на ее дурацкие страхи, ломаным баском заверял, что никуда от нее не денется, и не нужны ему никакие севера.