– Может не стоило, ножик-то?

Кончался август.

Днем еще стоял глухой, вязкий зной, но его нет–нет, да сносило внезапным порывом прохладного восточного ветра. На закате становилось свежо, а ночью так и зябко. Девчонки надевали розовые кофточки, старушки кутались в лохматые карачаевские платки, пенсионеры–доминошники поверх растянутых маек–алкоголичек цепляли траченые пиджаки с орденскими планками. Вода в Лягушьем озере остыла, стала кусачей, неприветливой. Бабка говорит, мол, святой Илия в воду пописал, значит купаться уже нельзя. Но Славка и без бабкиных страшилок опасался лезть в озеро: скрутит ногу судорога и готов покойничек, поминай как звали. Дело известное, дураков нет.

В общем, лету конец.

Славка бодро шагал по тротуару, старался не наступать на трещины (тьфу, примета плохая), в кармане сжимал драгоценный подарок. Справа трехэтажные хрущевки, слева развесистая сирень, под ногами серый асфальт, пробитый зелеными побегами, над головой листва каштана, а сквозь листву – синее невыносимо прекрасное небо. Хорошо!

Славка остановился и вынул ножик. Нет, ну до чего же законная вещь! Интересно, а если… Славка открыл лезвие и положил его на ладонь. Лезвие покрыло четыре пальца и еще осталось сантиметра три, а то и три с половиной. На три сантиметра в сердце войдет! – выдохнул Славка. И замер, пораженный догадкой: мать замуж собралась!

Как пить дать, замуж! А то с какой такой радости дядя Валера его ножами задаривает? Получается, в доме появился еще один жилец. Эх ты…

Вообще–то, дядя Валера неплохой: зря не пристает, мозги не компостирует, на прошлой неделе помог выстругать остов корабля… Только непонятно как с ним жить: отца давно нет, Славка привык вдвоем с матерью. Что же теперь, чужой дядя станет воспитывать, дневник проверять и за оценки отчитывать? Во попал…

– Здоров, малек, – раздалось над ухом.

Славка быстро сложил нож и обернулся. Сверху, как придорожный фонарь, нависал долговязый Корнеев, известный всему району хулиган и второгодник. Толстые губы растянуты в улыбке, не сулящей ничего хорошего, огромные уши оттопырены, как локаторы, сканирующие пространство на предмет приключений, глаза на выкате, как у Крупской и буйные черные кучеряшки на голове. Какой–то жуткий клоун, а не человек.

Имени клоуна Славка не знал, а настоящая его фамилия Ярославцев. Он, вроде, страстно болеет за ЦСКА, и взял себе кличку по фамилии знаменитого форварда.

Рядом с клоуном терся Славкин одноклассник Игорь Дмитриев по прозвищу Митрюша, тоже малоприятный тип. Он при Корнееве, как Табаки при Шерхане. Скалится с радостным презрением.

– Здоров, Славян.

– Здоров, – ответил Славка, как можно небрежнее.

– Что в кармане? – осведомился Корнеев.

– Ничего, – напрягся Славка.

– Малек, чему тебя учит семья и школа? – строго спросил клоун. – Семья и школа учат, что врать нехорошо. Особенно, старшим. Не бзди, посмотрю и верну. Наверное.

Улыбка превратилась в угрожающую гримасу, и Корнеев протянул раскрытую ладонь:

– Ну?

Славка вытащил нож. Корнеев, ловко перехватил руку и так сдавил запястье, что Славка ойкнул и разжал кулак. Нож оказался в руке захватчика. Корнеев подцепил лезвие ногтем и внимательно осмотрел добычу.

– Законная вещь! – резюмировал он и положил лезвие поперек ладони, – Гляди, Митрюша, в сердце войдет на два сантиметра с лишком, а! Где взял, малек?

Славка мочал. Нож было жалко до слез, ведь даже повладеть толком не успел, но еще горше представлялся вечерний разговор с дядь Валерой:

– Ну что, Славка, как дела?

– Порядок, дядь Валер!

– Нож не отобрали? Ну-ка, принеси его…

Ох-ох… За что человеку такое невезение?

– Так я жду ответа на поставленный мной вопрос! – строго сказал Корнеев с интонациями актера Куравлева.

– Отец подарил, – жалобно ответил Славка.

– Отец… – протянул Корнеев.

Еще минуту он вертел нож в руках, потом сложил и великодушно изрек:

– Подарок отца – это святое, а на святое я не покушаюсь. Держи, малек. Береги.

И тут подал голос Митрюша. Он профессионально сплюнул через дырку в передних зубах и с невыносимым ехидством произнес:

– У него нет отца, он с матерью живет.

Рука дающего обратилась громадным кулаком. Корнеев принял стойку «руки в боки».

– Что же ты, лишенец… – горько произнес он и долго качал головой, искренне осуждая запредельное Славкино святотатство, – Понимаешь ли ты, что нельзя такими словами бросаться? Как же ты мог про отца соврать?

– Я не вру, – сипло ответил Славка, – мать с дядь Валерой женятся. Выходит, он мне теперь за папу.

– Брешешь! – тявкнул шакаленок.

– Не брешу! – горячо возразил Славка. – У них свадьба скоро, а то стал бы он мне такой нож дарить?

– Да, малек, огорчил ты меня до невозможности, – продолжал сокрушаться Корнеев. – Если каждого материного хахаля будешь за батю держать, трудно тебе в жизни придется.

– Верни нож, – с отчаянием прошептал Славка, – пожалуйста…

– Передай отцу, чтоб сам ко мне пришел, – строго сказал Корнеев и заржал.

Митрюша верноподданнически хихикнул, Корнеев отпустил Славке саечку, и дуэт скрылся за углом.

До вечера Славка слонялся по окрестностям, пребывая в самом паршивом расположении духа. Он так переживал, что утрата ножа уже не казалась фатальной потерей. В конце концов, что нож? Он даже рассмотреть его толком не успел. Жил раньше без ножа, авось и теперь проживет. Дело прошлое, чего горевать-то? Тем более, что самое скверное было впереди: бесконечное осуждение взрослых, упреки во взглядах и мамкины стенания, что это ужас, а не ребенок, и ничего–то ему нельзя дарить, и вещи-то он не бережет и не ценит чужое внимание.

В квартиру Славка юркнул мышкой и сразу заперся в ванной. Как никогда тщательно умылся, почистил зубы, помыл ноги. Вышел румяным, свежим – мать только всплеснула руками:

– Ты чего это сегодня?

– Нормально, мам. Просто хотел тебе сделать приятное.

– Получилось, – улыбнулась мать. – Давай за чтение.

– Ладно… Мам, а дядь Валера где?

– Его по службе вызвали, приедет поздно. Ты чего-то хотел?

– Не, я так. Просто.

– Спокойной ночи, сынок, – мать чмокнула Славку во влажный лоб.

Кажется, внимание матери удалось отвлечь. Утром надо будет запудрить мозги дядь Валере, чтоб про нож не вспомнил. Славка повеселел, одолел капитана Тушина и со спокойной совестью уснул.

Ранним утром его разбудило скворчание сковороды и приглушенный разговор, доносившийся из кухни. Дверь балкона была распахнута, Славкина комната наполнилась утренним ветром, солнцем и запахом оладьев.

Славка босиком пришлепал на кухню.

На спинке венского стула висел серый китель с погонами подполковника. На стуле сидел дядя Валера в форменной синей рубашке и серых штанах с красной полоской. Он обмакивал оладьи в плошку с медом, отправлял их в рот целиком и запивал чаем. Мать стояла у плиты.

– О, явление Христа народу, – весело провозгласил Валерий Георгиевич. – Присоединяйтесь, господин барон! Позавтракаем вместе. Надюша, пополни нам запасы провизии.

– Придется подождать, едоки, – улыбнулась мать, – у меня ведь не конвейер.

– Тогда пойдем-ка в отдельное помещение, Славка. Есть мужской разговор.

Дядя Валера был так естественно бодр и весел, что Славка ни на секунду не заподозрил подвох. Лишь когда они прошли в Славкину комнату, дядя Валера плотно прикрыл дверь и стал серьезен, он вспомнил о ноже и забеспокоился.

– Присаживайся, – велел дядя Валера. – И рассказывай.

Славка обреченно плюхнулся на незастеленную кровать, пружины скорбно скрипнули, обозначив начало черной полосы в жизни. На макушку словно капнула гадкая холодная капля, и противной рябью побежала вниз по спине, животу, рукам и ногам, сметая все хорошее, что было обещано славным летним утром. Славка поник, съежился и буркнул:

– Чего рассказывать?

– Про вчерашний день расскажи.

– Чего рассказывать? – повторил Славка почти шепотом, стараясь сдержать набегающие слезы.