Лучше бы он не садился!.. Побросав рабочие, места, мы собирались на песчаной лужайке пониже времянки, смотрели, как аэроплан делает круг за кругом, как посверкивают, хрупко подрагивают в мареве, надламываются крылья. Закончив последний разворот у излучины реки, он исчезал за тополями, будто нырял в гущину зелени, падал в нее. В эти мгновения слух обострялся, ловил замедленные всхлипы мотора, странную, гнетущую тишину между всхлипами, ловил, казалось, даже шорох листвы, потревоженной ветром от винта. За тополями коротко гахало, и следом взметывался рев телят.

«Газик» начальника отряда сейсморазведки Пантюхина катил с «аэродрома» уже в тишине. Ах, Васька Крапивин! Как он легко, изящно выпрыгивал из недостойного земного транспорта! Пока мы перетаскивали с машины во времянку мешки с едой и почтой, пилот закуривал. К нему подходили, тоже закуривали, здоровались, почтительно ждали, когда Васька что-нибудь, скажет. Но первые минуты он тоже молчал, лишь потрескивала от сильных затяжек его сигарета. Но вот затухал защемленный двумя крепкими пальцами огонек. Постепенно прояснялись, делались голубыми Васькины глаза, темный, тревожный блеск в них стаивал.

— На острове аморальная погода… — переиначив слово, напевал Васька, чем вызывал невероятное оживление и восторг. Увидев меня, звал: — Как дела, старик?

Со мной Васька обходился как бы наравне, и причина тому — особая. Была у него тайна деликатного свойства, и мне бы о ней тоже не знать, если бы не случай, точнее — если бы не дожди и случай… Дожди эти, пока мы обживали склон горы, лили день и ночь, размывали окрестные дороги; вздулась река, в стихийном буйстве снесла два главных моста. Нашим трестовским машинам, как сообщили по радио, не пробиться, застряли. И только установилась ясная погода и начали мы бурить и рвать тротилом гору — кончились запасы провизии, сели на гречневую кашу и кильки в томатном соусе. В Агибалове, в уютном селе пониже нашей стоянки, знакомых еще не завели. Дразнили, возносясь оттуда к нам, прямо сводили с ума запахи щей и прочей вкусной еды. По полдня вместо того, чтобы закладывать шурфы зарядом, мы рвали на зеленых лужайках щавель — на суп.

Еще бы немного… И тут прилетел аэроплан. Игрушечный, с одышкой, он низко пронесся над нами, лихо кружил, повторяя рельеф местности. Того гляди, врежется в гору или крышу чью. Покружив, аэроплан взял курс на нас, мы разбежались, и не зря: упал с самолета, шмякнулся в том месте, где мы толпились, мешок, с треском лопнул. Разлетелись, попрыгали по склону буханки хлеба. За первым — второй мешок, третий… Хорошо, хоть не мазал — все в кучу, всмятку! От обиды потемнело в глазах, я задрал голову: аэроплана уже не было, скрылся за горой, но что-то голубое, легко парило в воздухе чуть в стороне. Я подбежал и поймал вымпел. И прочел такое:

Едва отшумел вдалеке аэроплан, наши, уже не опасаясь, что прибьет мешком, поползли по изрытому песку, выкапывали круги колбасы, консервы, складывали в ящики. Один машинист Каблуков по прозвищу Сандро-Фанера (прицепилось к нему еще на лесозаготовках в Карелии) все стоял и смотрел на небо, щурился, мерил его глазами.

— Хамье же эти летуны! — с яростью проговорил он. — Ничего, доберусь и до него!..

И нагнулся, вынул из песка сплющенный кусок хлеба, ожесточенно откусил. Послушав, как он ест — как будто жуют стакан, — я спрятал записку Васьки-летуна в карман.

Прилетел он утром, как обещал. Чуть раньше, собрав белые камни, мы выложили ниже рабочей площадки: «Дурак». Васька это слово заметил, ложась на левое крыло, пролетал дважды, крутил головой, словно не верил глазам. Какова все-таки сила фольклора! Как трясся плотным телом, мстительно гыкал Сандро-Фанера, следя за сатанинским пилотажем Васьки-летуна!

Не сбросив груза, Васька улетел, наверно, обиделся: носился среди холмов, пропадал надолго, снова появлялся. Не слышно стало его, вроде улетел, но вдруг, направляясь к сейсмографам, переходя наискосок площадку, я обомлел, остановился. Аэроплан беззвучно падал на тополя возле реки. Донесся немощный, кудахтающий звук, и рухнул он то ли в реку, то ли еще куда. Все, кто был на горе, ждали взрыва.

Колька Шустов, шофер, не выдержал — кинулся к стоящему у огородного плетня «газику». Догнав Кольку, втиснулся в машину и я. Она не заводилась никак, но уже катилась вниз, громыхала разбитым капотом. Ехали по крутым, кривым улочкам, и на ветровое стекало набегали тени от высоких тополей. Я крутился на заднем сиденье, ловил просветы между деревьями: нет ли дыма?

Не было ни огня, ни дыма. Сел аэроплан на лужайку шагов двадцать шириной. Слева — тополя стеной, справа, под обрывом, — глубокий прозрачный Зай. Плыли вниз по течению две белые козы, жалобно кричали. Перекликались всюду, горланили гуси.

И шли к аэроплану три женщины — быстро, с недоброй решимостью. Семенила впереди сухонькая старушонка с тяжелым полотенцем в руке. Обогнав женщин, мы подъехали к Ваське, но нас он не заметил. Щурясь от сигаретного дыма, поигрывая блестящей зажигалкой, дожидался женщин.

— Это что же ты, идол, с неба валишься, скотину насмерть пугаешь? — крикнула бабка, но близко к аэроплану не подошла, как не решилась пустить в ход по горячке захваченное мокрое полотенце. — А ежели б дите тут играло?

— А мне видно сверху все!.. — без особой живости пропел Васька-летун. И добавил утомленно: — Падать было некуда, бабуся… Бензин кончился, я больше не буду.

— Белзин, белзин… — проворчала бабка, послушала, как сипит что-то, булькает в моторе, махнула рукой: — И впрямь, как мой самовар! И то хорошо — в огород не залетел…

Васька курил и молчал, поскрипывал под его локтем хрупкий плетень; затуманенно смотрел то на женщин, то на пропеллер, от него до плетня — два метра, не больше.

— Коза-то моя! — всплеснула руками старушка и довольно ловко побежала.

За ней последовали и остальные две.

— Привет! — сухо поздоровался, с нами Васька-летун. — Оценил ваш юмор. Иначе бы не сел — за это мне строгача влепят, если пронюхают, ясно?

На ходу расстегивая реглан, он уходил от нас вдоль берега, вслед за женщинами. Бросив на траву кожанку, принялся снимать рубаху, обернулся, крикнул:

— Выгружайте мешки, товарищи Салтыков и Щедрин!.. Козу вытащу из воды!..

Потом я провожал его в обратный путь. Влезая в кабину, он зацепился за что-то регланом, обронил большой, стершийся до блеска бумажник. Бумажник раскрылся, и ветер погнал по траве деньги, фотографии. Я быстро поймал их, а за узким серым листком бумаги бегал долго, настиг уже среди тополей. Наступив ногой, осторожно прихватил за краешек, поднял — газетная вырезка. Я удивился: точь-в-точь такая лежала в одной из папок у меня.

Возвращая пилоту вещи, газетный листочек я держал отдельно, сказал:

— У меня есть точно такая…

Тогда Васька, как я полагаю, допустил грустную оплошность. Невзначай, не успев осмыслить, к месту ли говорит, он произнес:

— Чур, никому ни слова!

И глянул на меня с тоской, растерянно, и понял я, что Васька-летун проговорился. И он понял это, понял, что я жду пояснения к неожиданной, странной фразе. Смиренно, с легкой досадой сказал:

— Обо мне это…

Резко отвернулся, натянув шлем, крикнул: «От винта!» — тот завращался, обдал меня жаром, запахом перегретого масла. Пока Васька разворачивался, примеривался к лужайке, я вспомнил небольшую заметку под рубрикой «Фельетон», которую в свое время прочитал, вырезал и хранил в числе других любопытнейших газетных сообщений. А случай был… Летал в небе аэроплан, опрыскивал ядохимикатами поле. Вошел вдруг в крутое пике и — на лесополосу, где, как выяснилось позже, подвыпившая компания жгла костры из молодых, срубленных на корню деревьев. Дважды атаковал аэроплан пикник, в третий раз один из компании, обороняясь бутылками из-под «Особой московской», попал в плоскость. После вынужденной посадки пилот (фамилия изменена) ввязался в неравную драку…