Нижинский при этом коснулся своего перстня. Того самого, с сапфиром, который Ленуар видел у уборной Нижинского вчера.

– Где вы были до того, как вошли и увидели тело Чумакова?

– Я репетировал с Броней и Нелидовой «Фавна». Знаете, Фокин всегда дает только общий рисунок танца, а я вижу танец сразу. Во всех деталях. Без внимательного отношения к деталям весь танец превращается в жалкую карикатуру на самого себя.

– Вацлав, ты слишком увлекаешься мелочами. Астрюк нам то же самое сегодня сказал, – вмешался в разговор Дягилев.

– А почему ты слушаешь Астрюка? Почему ты не слушаешь меня? Я вижу сразу всю картину, каждое движение, каждый наклон головы…

– В любом искусстве важна гармония, – сказал Дягилев.

Нижинский застыл, а потом резко встал, зацепив ногой шахматную доску. Фигуры упали и разлетелись по полу.

– Серж, ты говоришь, как чужой, как французский критик. А это мой балет! Это мой Фавн. Я уже почувствовал его в себе. Теперь движения диктует мне он.

Нижинский быстро собирал фигуры и складывал их в доску. Дягилев подошел к своему солисту и положил руку ему на плечо, взглядом показывая, что Ленуар может идти в соседнюю комнату. Дважды приглашать сыщика было не нужно.

Комната русского Фавна по сравнению с дягилевской напоминала келью. Самым выдающимся предметом было огромное зеркало, стоящее между двух окон, отчего комната выглядела просторнее. В шкафу висела пара костюмов. Небогатый гардероб Нижинского удивил Ленуара. Казалось, танцовщик был абсолютно равнодушен к своему внешнему виду. Огромное зеркало и полупустые шкафы. У кровати стоял пишущий стол, но столешница чернела пустотой. Ленуар дернул ящик. Заперто. Что может скрывать такой прозрачный в эмоциональном отношении артист?

Ленуар огляделся и прислушался. Дягилев в соседней комнате что-то вкрадчиво вещал своему протеже. Попробовать стоило. Агент Безопасности вытащил из сорочки большую английскую булавку, разогнул ее и вставил два острых конца в узкую замочную скважину. Механизм щелкнул, и ящик открылся.

Внутри лежала только одна тетрадь. Ленуар начал ее листать. Круги, круги, одни круги и точки. Рисунки. И никаких записей. Нажим был таким сильным, что очертания отдельных окружностей отпечатывались на следующей странице. Последний заполненный лист топорщился оборванным краем. Зачем эту тетрадь прятать в ящике письменного стола, если в ней нет никаких записей? Ленуар вырвал следующую чистую страницу и внимательно посмотрел на свет. Если закрасить карандашом, то можно…

Сыщик вынул свой карманный рабочий карандаш и принялся заштриховывать часть белого листа. Постепенно стали проявляться новые круги и точки. А потом – строки стихотворения на французском языке:

Церковь Святого Евстахия находится в самом центре города. Однако ее фасад теряется в шуме «чрева Парижа» – огромного рынка. Гораздо больше людей приходят на площадь не исповедоваться в церкви, а за овощами и фруктами, за мясом и рыбой, за хлебом и зеленью, за разговорами и встречами с соседями. Церковь возвышается над рыночной суетой и словно прислушивается к чужим тайнам.

Ленуар не относил себя к практикующим католикам. Сегодня он тоже пришел сюда не молиться. В театре сказали, что Бронислава Нижинская имеет обыкновение ходить на мессу в «рыночную церковь», которая находится неподалеку от «Шатле». И вот сыщик здесь.

Служба уже началась. Голоса хористов устремлялись вверх и, отражаясь от вытянутых готических сводов, от старинных витражей и окон в форме сердец, заполняли все пространство церкви неземными звуками. На деревянной кафедре были вырезаны скрипки и трубы, а нарочитые ноты органа убеждали всех присутствующих в том, что они принимают участие в священнодействии.

Нижинская сидела в дальнем углу слева. Девушка сосредоточенно слушала хор и с чувством повторяла «Аминь» после каждой молитвы. Когда Ленуар сел на соседнее место, она не сразу поняла, кто оказался с ней рядом.

– Мсье Ленуар? – удивилась Броня.

– Давно мы с вами не говорили. Вы часто ходите в церковь? – спросил Ленуар.

– Да, я прихожу сюда помолиться Святой Деве Марии. Обычно мы даже путешествуем с иконой Святой Богородицы. Нам ее подарила мать. Да, я всегда хожу в церковь. Это Вацлав называет церковь религиозным насилием. Он даже перед выходом на сцену никогда не крестится. Хорошо, что у него есть кому за него помолиться.

– Я как раз от Нижинского. Ваш брат всегда был таким свободолюбивым? – спросил Ленуар.

– Вы видели Вацлава? Как он?

– Жив и здоров.

– Ах… Ваца стал таким после ухода отца. С тех пор он совсем не уважает авторитеты и верит только в свою работу и искусство.

– Бронислава, вы ввели меня в заблуждение. Вы мне тогда сказали, что кто-то хочет убить Нижинского. Почему?

– Мне, наверное, не следовало этого делать. И сейчас Григорий уже мертв, а о мертвых плохо не говорят…

– Говорите правду. Говорите то, что знаете: в жизни есть очень мало вещей, которые я бы без сомнений отнес к плохим или хорошим.

Бронислава помяла платочек, а потом сложила его в карман и снова заговорила.

– Чумаковы жили на Николаевской улице, неподалеку от нас. Вацлав в то время уже давал частные уроки, и летом, когда ему было шестнадцать, он очень увлекся Тоней Чумаковой, сестрой Гриши. Они много гуляли вместе, отходили далеко от дома, до самой набережной Невы у Летнего сада. Тоня сильно простудилась и долго болела. Ваца бегал, умолял пропустить его к Тоне, но родители передали ему записку от девочки с просьбой не появляться в их доме. Чумаков потом всем говорил, что врачи запретили Тоне заниматься балетом, чтобы избежать нагрузок на организм. Так она бросила учебу, а потом все равно вышла замуж за танцовщика.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.