– Пора бы уже прекратить оставлять обувь перед дверью, – буркнул он. – Даже в дождь.

Monsieur et Madame la concierge[9] всячески демонстрировали мне свое презрение, поскольку я жила в крохотной chambre de bonne[10] на самом верху и делила туалет со своим соседом Фаруком – весьма любезным, словоохотливым и почти всегда отсутствующим студентом, к которому консьержи относились с неменьшим пренебрежением.

Седьмой этаж был бельмом на глазу в этом вызывающе зажиточном co-propriété[11]. Я знала, что смотрителям дома ведомы светские условности, поскольку не раз видела, как неестественная, болезненная улыбка искажает их лица при встрече с обитателями шестого этажа. В наказание за оставленный во дворе велосипед мадам теперь прятала пришедшую на мое имя корреспонденцию. Была надежда, что уж сегодня-то, поддавшись религиозному рвению, чета консьержей непременно уйдет на целый день. Не повезло.

Оказавшись на улице, я быстрым шагом двинулась мимо по-воскресному переполненных террас и снующих взад и вперед детишек на самокатах. Слушая старое интервью с Моррисси по BBC, вошла в высокие зеленые ворота кладбища. В ушах звучал его мягкий северный выговор: «Не понимаю, почему люди ничего не делают со своей жизнью, хотя знают, что она не бесконечна». На миг меня охватило чувство вины. При этом в голове не укладывалось, как один и тот же человек мог написать столь проникновенные строки о нежности и доброте[12] – и призывать «сохранить Англию для англичан». Похоже, в очередной раз подтверждалось мое подозрение, что втайне все успешные люди – опасные извращенцы.

Вокруг не было ни души. Кладбище Сен-Венсан – тугой клубок корней деревьев, тонких прутьев кованого железа и выгоревших на солнце срезанных головок гортензии да нагромождение элементов, не нашедших применения в некрополе, что раскинулся ниже, по дороге к площади Клиши. Сюда я приходила, когда ощущение неприкаянности становилось нестерпимым, – это место напоминало мне об одном из моих бывших. Пушистый серый кот бросил на меня беглый взгляд. Я читала имена, выгравированные на надгробиях («семья Кайботт», «семья Легран»). Землю под ногами устилали сосновые иглы – совсем как в детстве, во дворе дома моих бабушки с дедушкой. Все было густо-зеленого оттенка: и гладь пруда, и чернильные кляксы лишайника на могильных плитах, и мягкий свет, лившийся сквозь витражи церкви во время службы, куда меня водили ребенком. Я решилась позвонить Майклу.

Взгромоздившись на барный стул в кафе L’Etoile de Montmartre, перебрала в голове возможные варианты развития событий. Краткое «вакансия закрыта». Магнетическое – даже сквозь телефонную трубку – притяжение (неуловимое ощущение, что в деле замешано божественное провидение, подкрепляется парой хлестких, остроумных шуток). Тяжелое дыхание, пара нелепых фраз, будто цитаты из порнофильма, и осознание, что меня разыграли.

Некоторое время я сидела, уставившись на закручивающуюся в бокале пурпурную жидкость и собираясь с духом. В конце концов – хотя бы ради того, чтобы отделаться от назойливых попыток сидящего рядом мужчины среднего возраста завязать со мной беседу, – набрала номер. В трубке послышались гудки, и спустя целую вечность – женский голос:

– Allô?

Не француженка.

– Oui, allô, je vous appelle par rapport à l’annonce d’emploi. Pourais-je parler avec Michael, s’il vous plaît?[13]

– Его нет, – ответила она резко, по-английски. – И, боюсь, вакансия уже занята.

– А. – Разочарование вперемешку с трусливым облегчением волной прокатилось по всему телу и мягко улеглось на плечи. – Ну, ладно, все равно, большое вам спасибо.

– Да, до свидания, – раздраженно выдохнул бестелесный голос. Раздались короткие гудки. С секунду я прижимала трубку к уху, будто ждала, что мне перезвонят, – но телефон лишь молча и неподвижно лежал в ладони.

– Donc vous êtes Américaine?[14] – воспользовался своим шансом сидящий справа мужчина.

– Британка, – ответила я с милой улыбкой, затем допила остатки вина и высыпала горсть монет на барную стойку. – Чао!

Потерпев неудачу, я бесцельно бродила по кварталу до самой темноты и пыталась придумать, что же делать со своей жизнью. От одной мысли о работе в офисе меня охватывал вполне понятный ужас; к тому же я давно поняла, что неспособна работать в стрессовых условиях. К двадцати четырем годам я до сих пор цепенела от чувства вины при одном воспоминании, как однажды в средней школе расстроила учителя. Еще я думала о подруге, работавшей в сфере финансового PR, которая как-то, сияя от восторга и гордости, объявила, что от нее зависит судьба целой компании. Я же находила, что порой отвечать даже только за собственную судьбу довольно утомительно.

Внезапно я замерла, обнаружив, что стою у дверей знакомого винного бара, – и тотчас поняла, что мне поможет. Толкнув дверь, я оказалась в битком набитой комнатке, больше похожей на чью-то кухню. Стены были выкрашены в желтый цвет, тут и там висели картины в стиле Дейроля, изображающие виноград разных сортов, домашнюю птицу и прочую живность со всех уголков Франции. В помещении царил интимный полумрак, а пол – насколько удавалось разглядеть – был вымощен терракотовой плиткой. Я протолкалась к барной стойке в дальнем конце зала, желая убедиться, что за ней действительно он. Едва уловимая искра промелькнула в лице Бенуа – узнал или только задумался о том, где мог меня видеть?

– Mademoiselle, – обратился он ко мне, беззастенчиво оценивая мой внешний вид. Я попросила бокал сомюрского и достала из сумочки книгу в мягкой обложке. Спустя пять минут он уже сидел рядом, с моей стороны барной стойки.

– Что читаешь? – спросил по-французски.

Я показала ему наполовину прочитанный роман Патрика Модиано. Бенуа хмыкнул.

– Et alors?[15]

– Знаешь этого автора? – спросила я.

Он улыбнулся, выудил из-под стойки пыльную бутылку, наполнил бокалы – сначала мой, потом свой.

– Я сегодня не в состоянии говорить о книгах, детка, – отвечал он. – Слишком пьян.

В таком же состоянии он был в нашу первую и последнюю встречу – где-то год назад. Я тогда пришла в бар со своим бывшим – тем самым, о котором мне напоминало кладбище, – и Бенуа решил, что мы отвлечем его от «Дионисовой пытки» (именно так он и выразился).

Ему было за тридцать – высокий, тощий, харизматичный: достаточно, чтобы казаться гораздо привлекательнее, чем был на самом деле. Он был словно призраком будущего – того, что ждет и меня лет через десять. Работал в барах, а еще писал сценарии к фильмам – хотя за пять лет так и не дописал ни одного до конца. Я сказала, что учусь на факультете литературоведения. Сам он окончил магистратуру по философии – спросил, что я люблю читать. Это было своего рода проверкой умения поддержать беседу, после чего он принялся регулярно подливать вина себе и мне – до тех пор, пока мы все трое изрядно не напились (я, как обычно, сильнее всех присутствующих). К счастью, был воскресный вечер, и, когда часы пробили десять, бар начал потихоньку пустеть. Разговор с литературы плавно переключился на секс и совершенные непристойности.

– Раз твой сосед так шумит во время секса, значит, умело использует свои пальчики, – заявил Бенуа, укладывая тонюсенькие ломтики ветчины на огромную тарелку с сыром и прочими закусками. – Просто научитесь делать это лучше и громче.

Эти слова сопровождались адресованным мне недвусмысленным подмигиванием. Весь вечер он бессовестно флиртовал со мной – так виртуозные магазинные воришки внаглую выносят плазменные панели через главный вход. Однако, когда мой бывший удалился в уборную и Бенуа зажег мне сигарету (пристально глядя в глаза гораздо дольше, чем диктовали всякие приличия), я сообразила, насколько искренними были его намерения, и, польщенная и хмельная, ответила ему взаимностью вместе с первым долгим выдохом дыма.