Сантьяго рассматривал дома, вымощенные камнем улицы, деревья.

– Как красиво.

Да, было действительно красиво. Мы обошли площадь, где не было художников, так как было не воскресенье. Я показала ему собор.

– Если пойдешь дальше по этой улице, – я махнула рукой, – дойдешь до смотровой площадки, откуда открывается вид на реку и парусники.

– А это железнодорожная станция?

– Да. Прибрежный поезд; от нее можно доехать до Тигре на этом поезде. Жаль, что ты никогда не был в Тигре. – Я не стала говорить: «В следующий раз, когда приедешь…» – Я завезу турбодвигатель отцу Диего, и мы можем встретиться здесь, у входа в собор, через пару часов; как тебе? Если заблудишься, спроси у кого-нибудь дорогу.

Пусть он погуляет один. Я не хотела идти к реке с Сантьяго. Я не хотела смотреть с ним, как солнце отражается в воде.

– Хочешь, я тебе помогу? – спросил он, показывая на турбодвигатель на заднем сиденье машины.

– Нет, он не тяжелый, спасибо, – сказала я, думая о том, что на самом деле мне тяжело будет его нести.

Я посмотрела, как он выходит из машины и скрывается за деревьями, и спросила себя, изменилась ли я так же для него, как он изменился для меня? В любом случае, Сантьяго меня не знал, он никогда не хотел ничего обо мне знать: ни о моих вкусах, ни о моем детстве.

Я шла, обхватив руками двигатель, который был гораздо легче, чем казалось на первый взгляд. Я чувствовала, как подошвы моих туфель касаются каменной плитки, точно так же я в детстве ощущала тропинки, когда днем светило яркое солнце. Здесь даже росли бананы, как и на улицах Банфилда. И такие же деревья с бледно-зелеными листьями и гроздьями маленьких шариков, которые я срывала и давила пальцами. Как они называются? Почему такие не растут в городе? Если бы я продолжала принюхиваться, как ищейка, к жасмину и розам, я бы смогла почувствовать запах воды из бассейна. Это тоже был запах из моего детства: лето, шелушащаяся на носу кожа, уроки плавания и учитель, мускулистый мужчина, который всегда носил обтягивающие шорты; когда они намокали, было похоже, что они сделаны из латекса. Его звали Хулио. Именно Хулио – а не тот мальчик, имя которого я даже не помню, – был первым мужчиной, в которого я влюбилась, потому что уже в семь лет я умела плавать. Мы с Диего встретили его как-то в воскресенье, когда приехали в Банфилд навестить маму. Я поздоровалась с ним и представила их друг другу («Мой муж», – гордо произнесла я, словно демонстрировала ему свои успехе в кроле), а потом я рассказала про него Диего.

Диего знал обо мне все или почти все. Он знал о моей сломанной ключице, о моих оценках в школе, что мне не нравится печенка и сырой лук. Его интересовала вся я, словно он собирался написать «Полную историю Виргинии» и все время собирал материал. Я же, напротив, почти ничего о нем не знала.

Отец Диего в пижаме пил на кухне мате, и мне пришлось сдержаться, чтобы не обнять его: все мужчины, которые пили мате в пижаме, напоминали мне моего отца.

– Привет? Как Августин?

– Хорошо, к счастью, он завтра вечером уже возвращается.

Я уже сама открыла электронный замок, оставила двигатель в гараже и пришла на кухню, словно это было традицией, – приходить к нему в пятницу днем.

Он был совсем не похож на Диего, наверное, только в одном они были одинаковы: оба имели способность сделать так, чтобы люди чувствовали себя удобно. Я села перед ним и взяла предложенный мне мате, хоть я и не пью мате.

Я огляделась вокруг, ища Диего, какой-нибудь след Диего. Но это не был дом его детства, это был дом новой жены его отца, тут не было ни одной комнаты, где бы я могла сесть и представить себе, каким был мой муж в детстве.

– У вас есть фотографии Диего? – спросила я, возвращая мате.

Он улыбнулся и вышел из комнаты. Вернулся он с двумя альбомами и подвинул ко мне свой стул. Я отодвинула чашку и чайник с мате, словно боялась, что запачкаю фотографии.

Я сама перевернула первую страницу, а потом и остальные, чтобы он не листал их слишком медленно или, наоборот, слишком быстро.

У матери Диего были черные волосы и глаза и типичный итальянский нос, который казался мне – как и всем остальным – очень привлекательным. Я заметила, что глаза отца Диего на фотографии неотрывно смотрели в ее глаза, и у меня на какое-то мгновение подступил комок к горлу, когда я подумала, что может значить потерять кого-то, потерять Диего. Я перевернула страницу – там был маленький Диего. Было забавно видеть его толстым, улыбающимся или серьезным, таким непохожим на сегодняшнего; единственное что не изменилось, – это глаза и челка. Августин больше был похож на теперешнего Диего, чем на Диего в детстве. Диего, принимающий причастие, с молитвенником и требником. Мы перешли ко второму альбому. Диего в Барилош, поездка выпускников: общая фотография, на фоне собора. Другие фотографии были на снегу.

– Эти из Европы, когда он учился во Франции.

Диего катается на лыжах, Диего в хижине пьет шоколад с группой светловолосых студентов, которые, скорее всего, ирландцы или англичане; мне кажется, я узнала одного из них, мы с ним учились на одном курсе.

Диего с еще одним студентом, на лыжах и в лыжных шапочках.

Я перевернула страницу, но эта оказалась последней, дальше шли пустые целлофановые кармашки.

Я снова посмотрела на последнюю фотографию: Диего положил руку на плечо Сантьяго. Даже в шерстяной шапочке и лыжном костюме, который я никогда на нем не видела, я могла узнать его. Я бы могла узнать Сантьяго даже в шлеме.

Аккуратно разровненный гравий по краям дороги, расписания рейсов, карта с линиями воздушных маршрутов, плакат с сумкой, наполненной сладостями – так выглядит вестибюль аэропорта. Мне казалось, что после моего путешествия в Европу прошло меньше времени, чем со вторника, пусть даже это было четыре дня назад, когда я приехала встречать Сантьяго. Судя по скорости, с которой Диего вел машину, и по тому, как он покупал билет на парковке, я поняла, что у него такое же чувство.

Мы приехали на полтора часа раньше, этого времени было более чем достаточно для рейса в Рио.

– Фестиваль уже начался? – спросила я Сантьяго, пока мы стояли у витрины.

– Да, вчера.

– Понятно, – сказала я. – Ты приехал без своей камеры?

– Да. Зачем она мне?

Я поискала глазами Диего в креслах зала ожидания. Он прикуривал сигарету. «Это твой муж, – сказала я себе, – хотя ты до сих пор не знаешь, кто же он на самом деле».

– Я пойду к Диего, мы подождем тебя там. Или ты хочешь, чтобы я постояла в очереди, пока ты сдашь сумку в багаж?

– Сумку? – Он посмотрел на нее так, словно только что осознал, что у него есть багаж. – Я возьму ее с собой в самолет.

– Ладно.

Сантьяго стоял у окна справочной, пытаясь выяснить, почему рейс откладывается и сколько осталось времени до вылета; он это делал только потому, что я ему сказала это сделать. Сам бы он сидел в зале ожидания, пока не объявят посадку. «Пусть он уже поскорее улетит», – думала я.

Я не села рядом с Диего, а пошла в магазинчик с журналами, он был одним из моих представлений о рае: иностранные издания Vogue, Elle, MarieClaire, VanityFair. И большинство журналов без полиэтиленовой упаковки. Я посмотрела на цены и купила тот, что был не совсем дорогой и мне нравился, – американский Cosmopolitanс Сарой Джессикой Паркер на обложке, где она демонстрировала свой беременный живот, – я подошла к кассе, заплатила и вернулась, чтобы рассмотреть остальные. Было забавно: посмотреть их все, когда ты уже купила один. Если бы ты купила их все или тебе бы их подарили, был бы уже не тот эффект.

На обложке французского Elleтоже красовалась Сара Джессика Паркер; с завитыми волосами ей было лучше. На странице 43 была женщина с голубыми глазами, которые немного косили. «Наследственность», – гласил заголовок статьи. Лайнн Маргулис мне напомнила учительницу английского, у которой я брала частные уроки, и она подарила мне мою первую пару длинных чулок. Она пользовалась стойкой помадой, которая всегда образовывала корку по краям ее губ. Но Лайнн не пользовалась помадой, она была автором революционной теории, согласно которой порядок жизни определяется симбиозом двух бактерий.