– Если ты меня спросишь, почему я сейчас замужем за ним, я не смогу тебе ответить ничего определенного. По крайней мере сегодня. Но что-то мне подсказывает, что я бы вышла за него еще раз.

В какой-то момент, сама не отдавая себе отчета, я положила свою руку на руку Томаса; я отдернула ее, словно дотронулась до раскаленной плиты.

– Можешь оставить свою руку, – сказал он и положил ее обратно.

Я могла находиться там часами, сидя неподвижно и разговаривая с Томасом. Из женщины не получится такого собеседника: дружба, включающая в себя симпатию. Не знаю, в ней ли дело, в симпатии, но, что бы женщины ни говорили, мужчины – единственные, кто может слушать внимательно.

– А это, – я показываю на пространство между нами, – что это? Кто мы?

Я только что объяснила это себе самой: дружба, включающая симпатию. Но я хотела узнать, что это для него.

– Почему у тебя все должно как-то называться? Наверное, потому что ты переводчица. Многие вещи, Виргиния, а прежде всего – чувства, они такие, какие есть, они изменяются, деформируются, увеличиваются, уменьшаются, сочетаются с другими чувствами, но никогда не пребывают в одном состоянии, у них нет определенных названий. Ни у твоих чувств, ни у чьих-то еще.

Он говорил, как учитель. Он выстраивал эти слова перед собой, как роту солдат, для того чтобы защититься; для того чтобы защититься от меня.

– Ты должна бы уже привыкнуть к разным отношениям с разными людьми. Происходит то, что должно происходить. С каждым человеком происходит то, что должно с ним происходить. Вот, например: я женат, и я люблю тебя, но мне не мешает ни то, что тебя любит другой, ни то, что ты любишь другого, ни то, что ты хочешь другого, ни то, что ты замужем за другим. Не рассматривай людей как персонажей. Твоя проблема в том, что ты смотришь слишком много фильмов.

Я снова вытащила из кармана слова Диего. Я тебя люблю и принимаю такой, какая ты есть. И подумала, что, наверное, Томас прав, я действительно смотрю слишком много фильмов.

Интересно, он может поддерживать с разными людьми разные отношения? Да, но не в том смысле, в котором говорит. Кроме того, у Томаса был грустный взгляд, когда он это говорил. Словно он повторял неопровержимую истину, с которой, однако, не был согласен.

Можно любить только одного человека, и любовь – мы все понимаем, о какой любви идет речь, – только одна. Я не верю в то, что говорит Томас. И если это правда, то тогда я уверена в одном: это единственное, что я не хочу понимать.

Лифт превратился в источник душевного волнения с того момента, как приехал Сантьяго. Первый вопрос, которым я задавалась, – был ли дома Сантьяго, дома ли Диего, вместе ли они дома, и меня переполняло дикое желание побыть одной. Второе, о чем я думала, – это то, что я никудышная хозяйка. Я никогда не следила за продуктами в холодильнике, словно я до сих пор жила одна в съемной квартире или в университетском общежитии. Если бы Диего или Сантьяго решили перекусить, они бы ничего не нашли. Потому что даже Диего стал лениться делать покупки с того времени, как уехал Августин и приехал Сантьяго. Я могу съесть сыр и хлебцы, опершись локтями на кухонный столик, – это именно то, что я хочу сейчас сделать, – или помидор и апельсин, или пару яблок; но им этого недостаточно, даже если они съедят все это сразу. По крайней мере Диего, Сантьяго мало ест.

Перед тем как открыть дверь, я слышу что-то, если мне не изменяет память, похожее на Чарли Паркера. У нас дома нет ни одного диска Чарли Паркера.

Я прохаживаюсь по кухне, набираясь сил, чтобы войти в гостиную. Я наливаю себе стакан апельсинового сока и больше не собираюсь съесть легкий сыр и низкокалорийные хлебцы, потому что мне придется обедать с Сантьяго. Мы бы могли сходить в какое-нибудь кафе, что является еще и хорошим предлогом выйти из дому, туда, где нас будут окружать люди.

Я вошла в гостиную и увидела такую картину: Диего и Сантьяго в трусах (могу поклясться, что на Сантьяго были трусы Диего, я никогда не видела, чтобы он носил такие). Они сидели на полу, уперев спины в сиденье дивана и вытянув ноги под низким столиком. Сантьяго проводит языком по бумаге и скручивает сигарету.

– Привет, – говорит Диего и зовет меня рукой, волосы у него зачесаны назад. Он курит очень маленькую сигарету.

Всегда, когда я видела, как кто-то скручивает из бумаги сигарету, я думала, что это марихуана, пока Диего мне не объяснил, что так же можно курить табак. Но я уверена: то что они курят, совсем не табак.

Я подхожу и чувствую запах. Запах, который не распространяется повсюду, а концентрируется вокруг них, вокруг нас. Это не запах табака. Я вспоминаю, что много раз чувствовала его, не зная, что это такое, в парках, в барах, на дискотеках, в университетском общежитии: маленькое пространство, где собирался этот запах; когда ты проходишь мимо этого места, ты его чувствуешь, но стоит тебе немного отойти, и он исчезает, он не распространяется, как большинство запахов.

Я тоже сажусь на пол, напротив пуфика, подальше от них, словно я их боюсь или хочу, чтобы до меня не доходил этот запах. Но Диего протягивает руку и заставляет меня сесть между ними.

Сантьяго постоянно трогает нос. В отеле, в Мадриде, у него шла кровь. Я видела такое в фильмах: те кто нюхает кокаин, постоянно трогают нос, но не все они курят марихуану. Это мне тоже когда-то объяснял Диего: марихуана расслабляет, снимает напряжение; кокаин, наоборот, бодрит, лишает сна. Я вспоминаю один случай: как-то вечером в общежитии было очень жарко, я открыла окно и услышала истерический смех Росаны – итальянки, похожей на Монику Витти, – и другой, более сдержанный и короткий, который мог принадлежать Сантьяго, если не принадлежал, потому что я никогда не слышала, как он смеется. Я присмотрелась и увидела две головы: одна светлая, другая темная, с вьющимися волосами – это вполне мог быть Сантьяго; они, похоже, сидели на кровати напротив окна. Я подумала с облегчением: «Они принимают наркотики, а не занимаются любовью». Сейчас Сантьяго не смеется. Не над чем смеяться.

Диего скручивает новую сигарету, он дует в нее и затягивается, у него очень сосредоточенный вид; затем он, не глядя, передает ее мне. Я тоже затягиваюсь и не выдыхаю дым. Это плотный, пористый дым, он распространяется по моему рту, как хлопья в молоке; он становится вязким, и часть его поднимается к носу. Я его подталкиваю, словно выдыхаю.

– Глотай его, – говорит Диего.

Я снова затягиваюсь и теперь уже глотаю. От этого у меня начинают слезиться глаза, и я еле сдерживаюсь, чтобы не закашляться. Диего нащупывает под столом мои ноги и снимает сандалии; они уже сидят без обуви.

Мое левое бедро касается Сантьяго, и я подвигаюсь ближе к Диего.

Я забыла, что у Сантьяго нет волос на теле. Так он кажется еще более голым, более голым, чем Диего, который снова передает мне косяк. Я беру его и снова затягиваюсь, потому что им действительно хорошо, а я хочу, чтобы мне тоже было хорошо.

Но я не чувствую никаких изменений, только легкое головокружение и дрожь в коленках; у меня не получается расслабиться, и я спрашиваю себя, не виноват ли в этом Чарли Паркер, или почему марихуана действует на тех, кто в нее не верит, ведь говорят, что необходимо верить в Бога, чтобы он исполнил то, что вы у него просите. В конце концов, это все вопрос веры. Косяк не дает мне такого эффекта, как нога Сантьяго напротив моей.

Они открыли окно, и лопасти вентилятора медленно вращаются под потолком, но все равно очень жарко. Я вдыхаю запах пота Сантьяго вперемешку с запахом марихуаны. Диего не пахнет. Я толкаю ногой стол, будто мне нужно больше места и словно я хочу отодвинуть сумку с травой, зажигалкой и сигаретной бумагой. Они сидят не двигаясь.

– Сантьяго, научи ее курить, – говорит Диего и встает.

У Сантьяго закрыты глаза, он продолжает дуть. Диего возвращается одетый и идет на кухню.

Сантьяго кладет руку мне на спину и мягко укладывает меня на пол. Он вдыхает дым, и его щеки раздуваются. Он наклоняется, нежно открывает мне рот и выдыхает в него дым. Я слышу, как сквозь сон, что закрывается дверь, что поднимаемся и снова опускается лифт. Я закрываю глаза и не хочу ничего знать. Сантьяго продолжает.