– Привет. – Сантьяго изобразил одну из своих улыбок, но не предложил ей сесть.

– Привет. – Сколько помады нужно было нанести, чтобы после еды и питья перламутрово-розовый цвет не сошел с ее полуоткрытых губ? – Привет, Виргиния. – Мы обменялись четырьмя поцелуями.

«Даже я знаю, что в Колумбии, Мексике и Аргентине здороваются одним поцелуем», – так и хотелось сказать мне.

– Сегодня вечеринка, – сказала она Сантьяго, низко наклонившись и положив руку ему на плечо. – Открытие дискотеки. «Ля Казино».

– А…

– У меня есть машина. Мне ее одолжила Катрин. Она не едет, ее жениху не нравится танцевать.

– Ну тогда мы можем пойти, да? – Сантьяго посмотрел на меня.

Казалось, это потрясло ее до глубины души, но она незамедлительно ответила:

– Тогда встречаемся в десять здесь.

Сантьяго кивнул. Я допила кофе. Никто ничего не говорил, и Франция попрощалась и пошла, гордо неся свои волосы.

«Ты не должна идти, ты не должна идти», – весь день твердила я себе, но в то же время я не переставала думать, что мне лучше надеть: бархатные брюки с ботинками или длинную прямую юбку. Свитер или легкую рубашку – у меня ничего этого не было, и нужно было покупать. Конечно, я пойду в черном, в этом я была уверена. Я задумалась над макияжем и прической; моя фигура не могла сравниться с фигурой Франции. Может быть, надеялась я, Сантьяго не нравятся кудри, и у него аллергия на гель, которым Франция укладывает волосы.

Видимо, Сантьяго поужинал раньше или вообще не ужинал, потому что в столовой мы не встретились. Мы ждали его у входа. Только перед ним мы вели себя как ни в чем не бывало; сейчас мы стояли молча, здороваясь с теми, кто выходил, внимательно изучали одежду и прически друг друга. Во Франции все было неестественно и слишком напыщенно: ее техасские ботинки, ее имя, ее кудри, ближе к лицу – мелкие и влажные, блестящие от геля.

Он появился заспанный и в той же самой одежде, что и днем. Он поцеловал каждую; сначала Францию, потом меня, но мне показалось, что мои поцелуи длились немного дольше. «Если он еще один день не помоется или наденет тот же свитер, он сможет сойти за француза», – подумала я.

– Подождите еще секунду, я возьму бутерброд и вернусь, – сказал он и свернул в кафе.

Подушка примяла ему волосы, да и брюки были мятые. Несколько лет назад я встречалась с теннисистом, я ходила на его игры, чтобы потом поцеловать его, грязного и вспотевшего. Может быть, он был похож на Сантьяго, я уже не помнила. Сантьяго нравился мне и грязный, и чистый; он мог надеть белые ботинки и все равно продолжать нравиться мне (конечно, он никогда не носил белую обувь). Буфет уже закрывался, но он улыбнулся, и официантка его впустила.

Он прошел перед фонтанчиками и положил бутерброд на поднос. Затем завернул его в салфетку и отодвинул поднос. Он подошел к автомату и вытащил банку пива и две шоколадные конфетки. Вернулся, жуя сэндвич, вытащил из кармана конфеты и угостил нас. Открывая банку с пивом, он намочил руки.

Я развернула свою конфету; больше всего на свете в тот момент, кроме того как поцеловать Сантьяго или слизать пивную пену с его рук, я хотела шоколада. Франция же, наоборот, положила свою в сумочку (маленькую сумочку серебряного цвета, которая висела у нее на плече); она боялась размазать помаду или испортить шоколадом свое свежее дыхание.

– Ну что, идем? – спросила я и убрала обертку от конфеты в карман своего пальто; я сохранила ее, как память о Сантьяго. «Может быть, я не права», – подумала я.

Франция, играя в руке ключами, поспешила к машине. Я чувствовала ее ненависть ко мне: она обдавала меня, как ночная прохлада.

Сантьяго выкинул банку из-под пива в проволочную корзину. Под светом фонарей корзина отражалась на асфальте, напоминая ворота на футбольном поле. Интересно, Сантьяго играет в футбол? Я столько всего о нем не знала. Я хотела понемногу узнать все; написать в LonelyPlanet о Сантьяго.

– Садись вперед, с Францией, – сказал он мне, когда мы подошли к машине.

– Подожди, – я его остановила, – ты испачкался, – и я провела большим пальцем около его рта, чтобы стереть капельку майонеза.

Франция с трудом завела машину и надавила на газ. Некоторое время мы все молчали.

– А почему тебя зовут Франция? – спросила я.

– А, ну… – произнесла она, тряхнув волосами, словно собиралась рассказать длинную историю. – Мои родители всегда восхищались Францией, Парижем, этим прекрасным городом с превосходной культурой, и, когда я родилась, а я была первым ребенком, дали мне это имя. – Она не переставала смотреть на Сантьяго в зеркало заднего вида. – Мне тоже нравится Франция, поэтому я здесь, словно мое имя привело меня сюда.

– А на какую тему ты собираешься писать диплом? Ты же на филологии, да? – спросил Сантьяго.

«Он прекрасно знает, что она на филологии, – подумала я. – Просто развлекается».

– Представь себе, я еще об этом не думала, но скорее всего, он будет связан с «Игрой в классики». «Париж и любовь в книге «Игра в классики»». Красиво звучит, правда?

– Виргиния может помочь тебе с Кортасаром.

– Мне не нравится «Игра в классики», – сказала я.

Мы все еще были в машине. Я не обращала внимания на дорогу, предполагалось, что Франция знает, куда ехать.

– Ты знаешь, где это находится? Франция не ответила.

– Дай мне приглашение, – попросил Сантьяго. Она протянула ему карточку и направила на него свет переднего зеркала, чтобы он смог прочитать, что там написано. Сантьяго наклонился к свету, его грязные волнистые волосы и половина тела находились между нами:

– Дело в том, что это было вчера. – Он засмеялся и вернул приглашение. Черная карточка, на которой было написано: «Четверг, 14 ноября».

Франция остановила машину:

– Но тогда мы можем пойти в другое место, да?

– Ты знаешь что-нибудь подходящее? – спросил Сантьяго.

– Да-да, конечно. Мы можем пойти в «Монте-Кристо», – сказала она и завела машину.

Сантьяго только что дал ей новую возможность. Но это длилось недолго. Около Лувра нас остановила полиция:

– Сеньорита, вы нарушили правила, вы ехали по встречной полосе.

– Excusez-moi, monsieur, s'ilvousplait[1]. – Французский Франции был еще хуже, когда она нервничала.

– Ваши водительские права, пожалуйста.

– Ой, простите. – Она перешла на испанский. Открыла свою серебряную сумочку, начала вытаскивать вещи, которые сжимала в кулаке и прятала под сиденье.

«Наркотики», – подумала я, а потом вспомнила, что машина чужая, и Франции по возрасту еще рано иметь права. Я посмотрела в окно. На улице было пусто.

– Ой… У меня их нет. – Она подняла руки и тяжело опустила их на руль.

Мужчина снова вздохнул, словно мы отнимали у него драгоценное время. Она достала из сумочки двести франков и протянула их в окно, но он презрительно посмотрел на деньги:

– Вот как мы поступим. Следуйте за мной.

– Мы все пойдем с вами. – Сантьяго сказал это тем же самым тоном, каким до этого разговаривал с Францией. Его все это веселило.

Несколько минут все молчали. Я грызла ногти, Франция, глядя в зеркало заднего вида, молила Сантьяго о помощи.

– Demandezavosamis[2], – прохрипел полицейский.

– Давайте, – предложил Сантьяго, – сойдемся на шестистах франках.

– Нет-нет, ни в коем случае, – запротестовала Франция, – я не буду способствовать развитию коррупции в этой стране. Потом они говорят, что все латиноамериканцы здесь коррупционеры. Так же, как и в Мексике.

Мыс Сантьяго переглянулись.

– Но ты уже предлагала ему деньги. Какая разница? Двести или шестьсот?

Слова Сантьяго подействовали на нее. Она достала купюру в пятьсот франков.

– Нет, по двести с каждого, – сказал он.

Я неохотно достала свои двести. Франция протянула деньги в окно.