Катастрофическая утрата, как нежданный потоп, приводит к сильным разрушениям в жизни человека. Она не поправима, с ней нельзя смириться, она вне вашего контроля и предательски ранит тело, ум и душу. Иногда утраты творят свои разрушения мгновенно, как наводнение, связанное с неожиданным прорывом плотины и освобождением огромные массы воды, сметающей все на своем пути ниже по течению. В других случаях утраты наносят ущерб постепенно, как непрекращающийся дождь, в результате которого постепенно поднимается уровень рек и озер, пока вода не выходит из берегов, затопляя и разрушая постройки там, куда она приходит. В любом случае катастрофические утраты оставляют ландшафт человеческой жизни сильно измененным.

В моем случае это было как неожиданный прорыв дамбы. Мгновенно меня захлестнуло волной боли, которую я не ожидал.

Моя жена Линда, с которой мы прожили более двадцати лет, любила проводить время со своими детьми. Каждый из них был для нее как бесценный дар, потому что после одиннадцати лет бесплодия она уже не надеялась иметь собственных детей. Хотя она получила магистерскую степень в университете в Южной Калифорнии, стала профессиональной певицей, директором хора, регентом, служила в церкви и выступала на концертах, она была слишком привязана к своим детям, чтобы уделять много времени своей профессиональной деятельности. Родив четырех здоровых детей за шесть лет, она была переполнена радостью. Она просто наслаждалась счастьем материнства.

Осенью 1991 года Линда занималась со старшими детьми по учебнику для домашнего обучения «Самобытная культура Америки». Она решила дополнить учебный курс посещением индейской резервации в штате Айдахо. Так что в пятницу после полудня мы с четырьмя детьми сели в наш «минивэн», чтобы отправиться в резервацию, где планировали поужинать и познакомиться с бытом племени. Моя мать Грейс, приехавшая к нам на выходные, решила присоединиться к нам. За ужином в резервации мы говорили с вождями племени об их проектах и проблемах – особенно алкоголизме, который сильно препятствовала исполнению их планов.

После ужина мы прошли в небольшой зал, где уже начались ритуальные индейские танцы. Мы снова сели рядом с вождями племени, и они объясняли нам танцы, исполняемы членами племени, рассказали о национальных костюмах танцоров. Один танец особенно тронул меня – танец печали о недавно умершем любимом. Я был загипнотизирован медленными, понятными движениями танцующих. Танец, пение и бой тамтамов хорошо передавали зрителям чувство горя.

Приблизительно через час после начала, несколько детей из племени подошли к нам и пригласили наших дочерей Кэтрин и Диану Джейн принять участие в танце. Мальчики решили пока осмотреть зал. Это дало мне и Линде возможность продолжить разговор и побольше узнать о племени.

К восьми часам вечера дети устали. Поэтому мы погрузили вещи и поехали домой. Было уже темно. Через десять минут я заметил машину, двигавшуюся очень быстро навстречу по пустынному шоссе. Я притормозил на повороте, но другой водитель этого не сделал. Его машина пересекла разделительную полосу и произошло лобовое столкновение. Позже я узнал, что спешившим водителем был пьяный индеец, ехавший со скоростью более 85 миль в час. С ним в машине сидела его также пьяная беременная жена, которая погибла при столкновении.

Я помню те первые моменты после столкновения, как будто все происходило в замедленном темпе. Память сохранила все с ужасающей живостью. После восстановления дыхания, я оглянулся по сторонам, чтобы оценить ущерб. Вокруг был хаос. Я вспоминаю, как с ужасом взглянул на родных и испытал невыразимое горе, захлестнувшее меня, когда передо мной предстали безжизненные, израненные тела Линды, моей четырех летней дочери Дианы Джейн и моей матери. Я помню, как помогал Кэтрин (тогда восемь лет), Дейвиду (семь лет) и Джону (два года) выбраться из автомобиля через мою дверь, единственную, которая еще открывалась. Я помню, что проверял пульсы, старался спасти умиравших и утешить живых. Я помню чувства паники, которое поразило мою душу, когда я видел как Линда, моя мать и Диана Джейн умирали на моих глазах. Я помню последующее столпотворение – пялящих глаза людей, мигание огней скорой помощи, шум вертолета над головами, множество автомобилей, врачей, пытавшихся сделать все, что в их силах. И я помню осознание того, что я вскоре погружусь во тьму, из которой я, возможно, никогда опять не выкарабкаюсь на свет нормальным, верующим в будущее человеком.

В последовавшие за катастрофой часы первоначальный шок вызвал непередаваемую боль. Я ощущал тошноту и головокружение от муки осознания безвозвратной утраты. После прибытия в госпиталь я беспрерывно ходил из угла в угол как пойманный зверь. Я был так измучен, что даже не мог задавать вопросы или мыслить рационально. Я испытывал страх и возбуждение, как будто меня преследовал убийца, от которого я не мог скрыться. Я не мог перестать плакать. Я не мог заглушить в себе страшный грохот сминающегося металла, пронзительный звук сирен и плач детей. Я не мог избавиться от стоявшей перед глазами картины израненных тел, разбитого стекла и искореженного металла. Я хотел умереть. Только чувство ответственности за троих выживших в катастрофе детей и сорокалетняя привычка жить на свете остановили меня.

Тот поток эмоций полностью смыл мою жизнь, которую я строил многие годы. В одно мгновение моя семья была разбита. Женщина, на которой я был женат более двадцати лет, была мертва; моя любимая Диана Джейн, наш третий ребенок, умерла; моя мать, родившая и воспитавшая меня, умерла. Представители трех поколений нашей семьи умерли в одночасье!

Первый болевой шок от внезапной утраты в последующие месяцы сменился постоянной сосущей болью, которая, подобно с трудом сдерживаемой дамбой воде во время наводнения, ищет любую трещину и щель в душе человека, чтобы просочиться сквозь нее и ослабить душу. Я думал, что сойду с ума. Я был в глубочайшей депрессии. Основание моей жизни было почти разрушено.

Жизнь превратилась в хаос. Мои дети тоже испытывали сильное горе и страх. Джон был вдобавок серьезно травмирован. Он сломал бедро, что заставило его передвигаться в инвалидном кресле в течение трех недель, а затем – в гипсовой повязке еще восемь недель. Люди отовсюду звонили по телефону, слали письма и старались помочь. Дела по дому и работе накапливались как мусор на свободном участке, угрожая завалить меня с головой. Помню, как ночь за ночью я сидел в своем любимом кресле, полностью измученный, и думал, как прожить следующий день и хочу ли я жить еще один день. Я ощущал, что наказан тем, что остался в живых, и считал, что только смерть может принести желанное облегчение.

Помню дни, когда я плакал не переставая. Так было в течение сорока дней, и потом слезы прекратились, по крайней мере, на несколько дней. Сначала я поразился гениальности древних евреев, которые именно сорок дней установили для траура, словно именно столько дней было достаточно. Потом-то я понял, что был глуп. Просто после тех сорока дней мой траур стал слишком глубоким для слез, потому что мои слезы стали рапой, таким горьким и обжигающим выражением утраты, которое обычные слезы уже не могли выразить. В последующие месяцы я сожалел о том времени, когда боль была еще свежей и слезы лились свободно. Это облегчало боль утраты, впрочем, только на время.

Конечно, я никак не мог заранее предвидеть все, что мне предстоит испытать в ближайшие месяцы и годы. Но в ночь трагедии у меня было время после катастрофы и до прибытия в госпиталь, чтобы первоначально осознать то, что мне предстояло испытать вскоре. Дело в том, что катастрофа произошла в удаленном от центра районе штата Айдахо, рядом с индийской резервацией, поэтому мы ожидали больше часа, пока за нами не приехала скорая помощь и не доставила в госпиталь – еще один час на дорогу. Те два часа между аварией и нашим прибытием в госпиталь стали наиболее яркими, отрезвляющими, памятными ощущениями из всех, которые я имел, или когда-либо буду иметь в своей жизни. Я был мгновенно выброшен из пространства и времени, которые я знал, и подвешен между двумя мирами.