Удивленный всеми словами, мною слышанными, я сказал ему: «Как! вы хотите уверить, что все нашедшие Философский камень живут 1000 лет?» — «Да, без сомнения, отвечал он мне с большою важностью. Когда Богу угодно благословить кого-либо из смертных сим превосходным познанием, тогда от него уже зависит жить 1000 лет, подобно первому человеку.

Тут сказал я ему, что и в нашем отечестве были такие счастливые смертные, о которых говорили, будто им известна была животворная наука; которые, однакож, не захотели жить до столь престарелых лет, и прежде еще перешли в тот мир. — «Но, отвечал он, разве вы не знаете, как мало дорожат названием Философа? — Итак, или они не были истинными Философами, или должны были жить столько, сколько я вам сказал».

Наконец, я заговорил с ним о знаменитом Фламеле и сказал, что сей человек, несмотря на обладание Философским камнем, умер, как и прочие люди. При сих словах он от искренности сердца стад смеяться простоте моей. А как я уже начинал было верить ему во всем, то и весьма удивился тому, что он сомневается в сих словах моих. Но он, заметив удивление мое, тотчас с прежнею важностью спросил меня, неужели я так прост, что могу верить, будто в самом деле Фламель умер. А как я не вдруг отвечал ему, то он продолжал: «Нет! вы обманываетесь; Фламель и жена его не знают еще, что значит умереть. Тому не прошло даже трех лет, как я обоих их оставил в Индии; и он есть один из вернейших друзей моих».

Он хотел было сказать мне и самое то время, когда они друг с другом познакомились; однакож остановился, говоря, что лучше хочет рассказать мне о приключениях его жизни, о которых, конечно, не знают в отечестве моем.

«Наши мудрые, продолжал он, встречаются во всех вообще секстах, которые в сем отношении имеют мало преимущества одна над другою. Во время Фламеля был один таковый Мудрый родом из Евреев. Он, в первых летах жизни своей, с великою ревностью сохранял любовь свою к потомкам братьев своих, и узнав, что большая часть из них удалились во Францию, столь сильно захотел повидаться с ними, что решился нас оставить и туда ехать. Сколь ни велики были наши усилия отклонить его от сей решимости, но чрезмерное желание его превозмогло их и заставило его уехать, с обещанием однакож, что он возвратится к нам, как только будет можно. По приезде в Париж он узнал, что потомки отца его скончались, провождая жизнь свою с Евреями и пользуясь от них великим уважением. Между прочими нашел он одного Раввина из своего поколения, который, казалось, хотел сделаться ученым, т. е. который искал достигнуть истинной Философии и уже работал над так называемым, великим делом. Друг наш, не стыдясь открыть себя пред своим внуком, подружился с мим весьма тесно и многое пояснил ему. Но как первую материю надобно долго приготовлять, то он почел достаточным описать ему все искусство философского дела; а чтобы доказать притом, что написал не ложь, он при нем же сделал проекцию над 30 оками несовершенного металла, т. е. превратил их в самое чистое золото. После сего Раввин, приведенный в величайшее удивление братом нашим, употреблял все свои усилия, чтобы удержать его при себе; но все было тщетно, ибо брат наш никак не хотел нарушить данного нам обещания. Наконец Еврей, не могши ничем успеть в том, вдруг переменил себя и из друга сделался смертельным врагом; корыстолюбие подвигнуло его предпринять убийство и погасить одно из светил вселенные. Но, желая скрыть это, он просил сего Мудрого остаться у него только на несколько дней; и в сие-то время, посредством вероломства, столь же черного, сколько и неслыханного, он убил его и похитил все его бумаги. Ужасные злодеяния не могут долго оставаться ненаказанными; а потому и Еврей тот, по обвинении его и взятии под стражу как за сие преступление, так и за другие, в коих уличили его, был живой предан огню. Вскоре за тем последовало гонение на Евреев в Париже и, как вам известно, они изгнаны были из Французского Государства. Фламель, будучи благоразумнее, нежели большая часть обитателей Парижа, не нашел в сих обстоятельствах никакого для себя затруднения, но успел подружиться с некоторыми из прочих Евреев и даже приобрел себе у них имя весьма честного, праводушного человека. По сей причине один Еврейский купец решился поверить ему свои счеты и все свои бумаги, не сомневаясь в том, что он не употребит их во зло и сохранит от всеобщего пожара.

Между сими бумагами находились также бумаги того Раввина, которого сожгли, и книги, принадлежавшие нашему Мудрому. Еврейский купец, занят будучи своею торговлею, не имел, как видно, времени обратить на них надлежащего внимания; но Фламель, пристальнее рассмотрев их и приметив изображения печей, кубов и других подобных же химических сосудов, справедливо заключил, что это, конечно, описание таинства великого или философского дела; почему и рассудил, что не должно сим одним довольствоваться. А как эти книги были написаны по-Еврейски, то он попросил перевести для себя первый листок; и, удостоверившись чрез то в своем предположении, он, желая сохранить благоразумие и не открыть себя, поступил следующим образом.

Он отправился в Испанию. Там, встречаясь с Евреями почти во всех местах, где на время останавливался, он везде просил перевести для себя по одному листку из своей книги; и, таким образом переведя ее всю, отправился обратно в Париж. На обратном пути во Францию, он подружился с одним человеком, которого привез с собою, чтобы вместе и с ним работать над философским делом и которому намеревался открыть впоследствии времени тайну свою; но приключившаяся болезнь похитила у него оного друга. Итак, Фламель, находясь уже опять в своем отечестве} решился работать вместе с своею женою; работа их была успешна, и они, приобретя чрез то несметные богатства, построили множество общественных зданий и весьма многих обогатили.

Слава нередко влечет за собою беспокойства; но Мудрый по своему благоразумию умеет избегать всяких затруднений. Фламель предвидел, что это кончится взятием его под стражу, как скоро начнут подозревать его в обладании Философским камнем, — предвидел притом, что, вероятно, и не замедлят даже приписать ему познаний сего искусства после того, когда уже он своею щедростью сделался столько известен. Итак, поступая, как прилично истинному Философу, который весьма мало заботится о том, чтобы жить в памяти рода человеческого, он нашел средство уклониться от гонений, а именно, решился разгласить, будто оба они умерли. Жена, по совету его, притворилась больною и пролежала определенное время; а когда сказали, что она умерла, то находилась уже в Швейцарии, где, по его же приказанию, ожидала его к себе. На место ее похоронили кусок дерева, одетый в платье; а чтобы сохранить и всю пышность обряда, похоронили притом в одной из построенных ею церквей. Потом Фламель прибегнул к той же хитрости и, как за деньги все можно сделать, то легко понять, что ему не стоило большого труда подкупить врачей и духовный причет. Он оставил духовное завещание, в котором убедительно просил похоронить тело свое вместе с телом жены его и поставить над ними памятник в виде пирамиды. Таким образом, когда сей мудрый муж был уже в дороге, чтобы съехаться с своею женою, другой кусок дерева был также похоронен вместо него. С того времени оба они вели жизнь совершенно Философскую, т. е. странствуя из одной земли в другую. — Вот истинное описание жизни Николая Фламеля, которая совсем не такова, как вы думаете или как безрассудно полагают в Париже, где весьма немногим только известна истинная Философия».

Сие описание жизни — продолжает П. Люкас — в самом деле чрезвычайно удивило меня, тем более, что я слышал это от Турки, который, по моему предположению, никогда не бывал во Франции. Впрочем, я сообщаю это, как только повествователь, оставляя даже многое другое, еще менее имоверное, о чем, однако, он рассказывал мне весьма удостоверительно. Довольно будет, если замечу, что вообще слишком низко заключают о ведении Турков, и что тот, о котором я говорю, есть человек с превосходнейшими дарованиями. —